Игорь Николаев - Запах пороха

— Протри глаза, ворона!

— Ты еще штаны утюжком, — ворчит разлохмаченный приятель.

Кругом слышались приглушенный говорок, хлопки отбиваемых о бока ладоней. На серебристой траве чернели следы от сапог. Едкая роса пробивала обувь. По часам — начало шестого. Стоявшая под кустом кухня уже дымила, и кто-то препирался с поваром:

— Кипятку пожалел, пузатый.

— Иди, иди.

— Ну, котелок, едрена палка!

— Возьми топор, погрейся.

После завтрака саперы вновь принялись за работу. Горячий чай не согрел их, ноги затекли и застыли во влажных сапогах и портянках, не снимавшихся на ночь; спали, сидя в мелком, наполовину отрытом окопе, прислонясь спиной к сырому песчаному откосу. С вечера зажгли было костерок, но сразу же притушили: демаскировка. Ночь мерзли и сейчас никак не могли согреться. Не оттого ли так отчетливо вдруг вспомнились мне жаркие дни после выпуска из училища?

…Поезд торопился, в окнах мелькали рябые стволы берез. В душном вагоне нас двадцать человек — выпускников. Нам хотелось выглядеть старыми армейскими волками, мы разговаривали степенно и сдержанно, о войне судили свободно, запросто двигали туда-сюда армии и фронты.

Вскоре к нам подсел какой-то опытный вояка. Попутчик — лейтенант оказался человеком общительным, и мы узнали, что едем в одно место, а фамилия его Пашкевич.

— Страшно ль на войне? — вопрошал он, лихо откидывая съезжавший на живот большущий футляр артиллерийского бинокля. И тут же предупреждал: — Скажу чистую правду… Не трус — не страшно. Сдрейфил — каюк!

Мы сдвинулись поплотнее. Рассказчик тронул рукой фуражку.

— Значит, жмет фриц! Танки… — он махнул рукой и обвел всех посуровевшим взглядом. — На батарее осталось полторы калеки!

Прямо против него сидел с разинутым ртом долговязый Федоров. Рядом с ним ерзал на скамейке и толкался локтями рыжий, веснушчатый Саша Ваулин, еще дальше — спокойный Оноприенко. Этот повернулся вполоборота к артиллеристу и смотрел недоверчиво, лишь кадык шевелился у него.

— Прице-ел!.. Тру-убка!.. — кричал в азарте рассказчик. — Горит коробка! Другая…

— …третья, четвертая… — нетерпеливо досчитывал Федоров. Он хватался рукой за свою нашейную повязку и валился вперед, почти к самому лицу фронтовика. Но тот не обращал на него внимания.

— Осталось одно орудие… Сам навожу… Лезет танк…

— Пятый!.. — услужливо подсказывал Федоров.

Но батареец окончательно вошел в раж и уж совсем ничего не слышал.

— Вынимаю бинокль… — Пашкевич лихо сорвал с груди футляр и раскрыл его. Оттуда посыпалась махорка.

Часам к десяти над поймой прояснилось. По-вчерашнему резкий, порывистый ветер гнал куда-то разрозненные хлопья облаков. Выглянуло солнце.

Внезапно на мост вышли два «юнкерса». И почти в тот же миг из воды поднялись фонтаны. Взрывы ударили негромко и нестрашно, все смотрели на реку, ожидая новых взрывов. Но самолеты уже проскочили, и только теперь мы услышали неприятный, раздирающий вой. Бомбовозы сделали еще два захода, но мост остался цел.

— Обнаглел фашист… — вздохнул Носов.

— Поджимает нас, собака! — добавил кто-то.

— Ночью гул доносился… — опять Носов.

С правого фланга вдоль переднего края шагом движется небольшая группа всадников. Они часто останавливаются и, сбиваясь в круг, о чем-то толкуют, потом опять растягиваются позади высокой, издали отличимой фигуры командира полка Дмитриева. Вскоре они поравнялись с нами, я доложил о ходе работ. Дмитриев повернулся в седле к немолодому майору, командиру батальона, и ткнул сложенной вдвое плеткой в направлении заграждений:

— Огоньком прикрыть и посадить бойцов с бутылками КС. Тут не пройдет!

Глаза у Дмитриева лихорадочно блестят, сжатые губы будто вырезаны на сухом, иконописном лице, голос отрывистый, четкий.

— А ты, сапер, — обращается он ко мне, — побольше сажай этого чертополоха. Здесь стык.

— Людей мало, — отвечаю.

— Инженер, подкинуть!

Из-за его спины выступает начальник инженерной службы полка Гуртовой. Мы видим его в эти дни редко: он совсем замотался.

— Из второго эшелона роту… — уточнил комполка, доставая по привычке из кармана небольшую зеленую книжицу — справочник Гербановского «Укрепление местности». — Инструмент есть?

— Есть, — ответили мы с Гуртовым в один голос; хотя инструмента было маловато, люди нам все равно требовались позарез.

Дмитриев тронул лошадь, но опять остановил, продолжая что-то обсуждать с комбатами; возле саперов задержались только командир противотанковой батареи Пашкевич и минометчик Скоробогатов. Они так увлеклись, что не заметили, как отстали от кавалькады.

Краснощекий Пашкевич небрежно скособочился в седле и, похлопывая коня по холке, дразнит:

— Минометы — не артиллерия…

— Я вызову тебя на дуэль! — отвечает темноликий, в одну масть со своей видавшей виды шинелью Скоробогатов. Он украдкой сосет из рукава папиросу и сплевывает.

Пашкевич усмехнулся:

— Берегись, у меня прямая наводка…

Спор прервал командир полка:

— Ну-ка, рыцари-дуэлянты, как у вас с огоньком?

Артиллеристы замолкли и подхлестнули своих лошадей.

Среди дня небо сыпнуло белой крупой. Солнце светило как-то немощно, дальний заречный лес то оживал и синел, подсвеченный холодными лучами, то хмурился под набежавшей тучей.

— Значит, тут и бой примем, — задумчиво сказал Носов, глядя за реку.

— По всему видать… — ответил Ступин и добавил: — Копай, копай, милок.

Враг нажимал на вяземском и брянском направлениях. Двенадцатого октября пала Калуга, а через два дня — Калинин. Еще через несколько дней наши войска оставили Можайск и Малоярославец. На некоторых участках бои шли в восьмидесяти километрах от Москвы. С двенадцатого октября в столице ввели осадное положение.

Но мы еще не видели врага. Немцы топтались на подступах к нашим позициям, километрах в десяти — пятнадцати. Мы ждали боя…

Неожиданно нас сняли с рубежа. Опять полк потянулся длинной извилистой колонной по грязной осенней дороге.

Шоссейка поднялась в гору, втиснулась в улицу и пошла через город. До самого поворота мы беспрестанно оглядывались. Внизу, под горой, виднелись наскоро замаскированные брустверы уже обжитых и родных, как дом, окопов.

Сложные и, видимо, схожие чувства одолевали всех нас. Не хотелось уходить с места, где мы ждали встречи с фашистами. Было как-то неловко, стыдно перед собой и перед товарищами. Все мы понимали — кто-то будет стоять здесь насмерть.

День слякотный. К ногам липнет жидкая грязь. Вдали, над церковной колокольней, носятся, по-щенячьи тявкая, возбужденные галки. Душу сжимает тоскливое чувство чего-то далекого, безвозвратно утерянного. Хоть бы выстрел ударил или колокол…