Андрей Орлов - Битва за Берлин последнего штрафного батальона

Немец надрывно закашлялся, Максим терпеливо ждал. В победные для немцев времена так называемые айнзатцкоманды, набранные из зверей из СС, СД, сжигали деревни на территории СССР, вешали мирных жителей, партизан, пленных красноармейцев. Теперь те же самые команды убивали своих – хватали по первому подозрению, не церемонясь – и правых, и виноватых, вешали и стреляли сотнями, тысячами, чтобы поднять боевой дух оставшихся, переломить хребет наступающей Красной армии. И что, удалось?

– Соседка прятать дезертир… – спотыкаясь, бормотал Макс. – Пришли СС, хватать всех… Моника хотеть заступиться за соседку – она хороший фрау… А те были злой, выстрелить… – Макса Хольдера буквально затрясло. – Дети взять другой соседка, они живы, а вот Моника… Макс, я ненавидеть СС… Я не знать, как мне попасть в Потсдам… Макс, я с вами, можно? Я знать Берлин, я убивать СС…

– Сочувствую тебе, Макс, – буркнул Коренич.

– А это что за хрен с горы? – недовольно бросил Агапов, видя, что штрафники остановились. – Немец? Водим дружбу с противником, Коренич?

– Стараемся, товарищ майор. Не поверите, но не все немцы – сволочи. Этот парень нам помог – провел по коммуникациям, благодаря чему при наступлении удалось избежать лишних потерь. Он мобилизованный, работал в уголовной полиции, отлично знает Берлин…

«С чего они решили, что под землей будет проще?» – думал Максим, проклиная подземелья.

Тоннель не освещался, а в карманных фонариках штрафников быстро сели батарейки. Спасало только то, что люди Агапова запаслись мощными фонарями. Их распределили по колонне, и штрафникам как-то удавалось не ломать ноги и не сворачивать носы. Хольдер дышал Кореничу в затылок, что-то бормотал, но Максим его почти не слушал. В тоннеле было холодно, люди стучали зубами, приглушенно матерились.

Шли двумя колоннами, прижимаясь к стенам. Рассеянный свет вырывал из темноты стальные рельсы и стены в ржавых потеках, увитые проводами, соединительными коробками, трансформаторными устройствами. Солдаты опасливо косились на стальные двери, на ответвления от тоннеля и проваливающиеся вниз лестницы. В закоулках пищали крысы, и Кибальчик, идущий рядом с Максимом, с придыханием шептал, что больше всего на свете ненавидит крыс:

– Уж лучше фашисты, чем крысы, они симпатичнее, фашистов можно убить, а крыс сколько ни убивай – их только больше становится…

По пути наткнулись на поезд, застрявший в тоннеле. Можно было представить себе, чего натерпелись люди, когда электричество исчезло и поезд встал на «полном скаку» – посреди перегона, под толщей земли и бетона… Красноармейцы вжимались в стены, протискивались сбоку. Несколько солдат залезли в поезд и пошли по пустому составу, а потом спрыгнули с торца последнего вагона. Пассажиры, судя по всему, вернулись на станцию пешком. Валялись какие-то вещи. У стены лежала мертвая немка – наверное, сердце прихватило, и никто не помог…

Платформу следующей станции преодолевали, пригнувшись: майор велел «не отсвечивать». На платформе никого не было, только валялись мертвецы. И снова черный тоннель…

Максиму было чертовски неуютно, и чем дальше он шел, тем сильнее сжималось сердце – тем особенным страхом, который не может возникнуть на поверхности.

– Мужики, не отставайте, – умолял идущий впереди майор. – Поднажмите, немного осталось… Коренич, прикажите своим людям не шуметь – они не на базаре!

В темноте шуршали крысы – попискивали противными голосками, высовывались и снова прятались. Одна из тварей перебежала дорогу Кибальчику – словно чувствовала, что с этим парнем можно порезвиться. Боец ахнул от страха, скинул автомат, чтобы набить грызуна свинцом – хорошо, что идущий сзади Манохин не дал ему это сделать:

– Стрелять нельзя, ты чё!

Движение встало – впереди появились какие-то люди. Автоматчики Агапова сдержались и не стали стрелять, бросились ловить местных «призраков», но те попрятались по щелям, растворились в темноте.

– Товарищ майор, это дети, ей-богу, дети… – возбужденно шептал боец. – Лет по десять-одиннадцать, рваные, грязные, гавроши какие-то… Нет чтобы мамок держаться – шакалят в тоннеле.

– Да нет у них, поди, уже никаких мамок, – отмахивался другой. – Поубивало мамок, вот и спустились в метро, обживаются. Хорошо еще, что фаустпатроны с собой не прихватили. Этого дерьма столько по Берлину валяется…

Чуть прошли вперед – засекли группу военных. Те не убегали, не отстреливались – у них уже не было ни оружия, ни желания. Изможденные, оборванные мужчины в обмундировании вермахта сидели на рельсах, щурились от яркого света и покорно ждали расстрела. На них было страшно смотреть. Худые, всклокоченные, обросшие щетиной, с ввалившимися глазами, они не были похожи на людей. Один из компании, с погонами фельдфебеля и оторванным нагрудным карманом, тяжело вздохнул, пригнул голову, скрестив руки на затылке. Даже у автоматчиков Агапова не хватило духу выстрелить. Бедняг оставили в покое, обогнули, побежали дальше. Но тут немцы заворочались, стали подниматься, что-то жалобно закричали вслед убегающим. Солдаты остановились. Фельдфебель заламывал руки, умолял о чем-то насущном, чрезвычайно важном.

– Ну что еще такое? – возмущенно выкрикнул Агапов. – Чего они там лопочут?

– Они голодные, товарищ майор, – смущенно объяснил Максим. – Говорят, что уже неделю не ели ни хрена. Пока воевали, их морили голодом – продовольствие практически не подвозили, а как разгромили батальон да разогнали по норам – и подавно. Всё, что можно было съесть, гражданские съели, голодуха тут у них в Берлине…

– Я тоже голодный, – насупился Хольдер. – Я тоже два дня не есть, но я же не унижаться!

– Пусть крыс едят, – огрызнулся кто-то из автоматчиков.

– Так они и едят… Только у них даже спичек нет, чтобы огонь развести…

– Ну, не знаю, мужики, – Агапов как-то смутился. – Мы сами в последний раз в семь вечера клевали, не до еды как-то, да и нет у нас с собой ничего… Черт с ними, бросьте им что-нибудь, если имеется провиант… ну… из этих самых, как их… морально-этических соображений.

Кто-то бросил задубевшую буханку черного хлеба, кто-то банку овсяной каши. Максим избавился от консервированных сардин. Немцы благодарно лопотали, прижимали руки к груди, лезли выразить признательность. Молодой паренек в обмундировании не по размеру опустился на колени, плакал, размазывая слезы. Солдаты смущенно отворачивались. Побежали дальше, стараясь не оглядываться…

Снова станция, полная гражданских. И так перепуганные, берлинцы завопили, когда из тоннеля внезапно вынеслось чумазое войско. Несколько десятков метров освещенного пространства – и опять громадная нора, прорытая под городом.