Олег Ермаков - Арифметика войны

Наконец был убран трап, отвязан канат, и катер «Мирный», тарахтя, дал задний ход, стащил свой нос с отмели, развернулся и пошел против течения, рыхля буроватую воду, гоня два уса волн; на него легла тень моста, потом снова осветило солнце, справа проплыла гостиница, в одном из номеров которой лежали двадцать четыре репродукции французской живописи, – катер полз по реке, оставляя позади берега с крепкими деревянными домами и глухими – уже скорее сибирскими – заборами, и за мысами и плавными поворотами вставали зеленые леса.

Команда состояла из двух человек: механика со сбитыми загорелыми руками и капитана, похожего на героя какого-то мультфильма, – невысокого старичка с белым пухом волос, улыбчивого, кивавшего приветливо и, казалось, готового всякого погладить по голове. Глинников невольно подумал, что ему бы править облаком, а не железной посудиной. Катер был хоть и речной и маленький, но с каютой, камбузом и рубкой – все как положено; в каюте железные койки, стол, печка на случай осенних ночевок в верховьях, все крепко привинчено и прибито, даже металлические кружки и миски на столе казались намертво закрепленными; в камбузе на корме газовая плита, сковородки, ножи, черные кастрюли (все-таки юнги им не хватало), пачки соли, картошка, крупы; здесь же возле камбуза принайтовлена плоскодонка с веслом и рыболовными снастями; в рубке колесо-штурвал, рычаги скоростей, на крошечном столике перед штурвалом – лоция, под крышей – небольшой, темный от времени колокол с ржавым язычком. Глинников спросил у капитана дозволения ударить, тот кивком разрешил, и колокол звякнул раз, другой. Капитан стоял за штурвалом, щурился на солнечную рябь, отвечал на вопросы журналиста. Мол, тридцать пять лет хожу по реке, шурин сманил, он был капитаном «Минска»… вон, смотри, перекат, Ястребом называется. «Данилыч, – встрял механик, – а корреспондент, по-моему, плохо как-то завтракал, судя по выражению его лица». Капитан сложил губы, протянул что-то неопределенное, мельком глянул на Глинникова, хихикнул. Глинников с удивлением взглянул на механика. Догадался. Наверное, действительно мина кислая… «Он с закрытыми глазами здесь пройдет, скажу тебе, – сообщил механик. – Ну так что, Данилыч?» Старик кашлянул. «А пассажиры?» Механик – примерно одних с Глинниковым лет – нетерпеливо мотнул рыже-курчавой башкой. «Пассажиры в каюте, препроводят время плавания до родного селения», – доложил он. Капитан помолчал и спросил: «Двигатель?» Механик исчез. Вернулся он с жирной мазутной отметиной на загорелом крутом лбу. «В машинном отделении все на мази, Данилыч!» – отрапортовал он. «Хорошо», – ответил капитан. Механик помялся. «Данилыч?..» – «Чего?» – отозвался капитан, глядя на реку и легонько поворачивая штурвал. «Да насчет завтрака!» – выпалил механик, сглатывая. Данилыч кашлянул и ответил, что какой же завтрак, вон солнце где. Механик засмеялся, показывая крепкие зубы. «Ну я же не солнцем тебе предлагаю закусить!.. А у цивильных людей в мире есть такое понятие: второй завтрак». Старик недоверчиво-иронично присвистнул. «Не веришь? – распалился механик, выкатывая синие глаза. – Пресса не даст сп… сплоховать», – вывернулся он. Глинников подтвердил: да, у англичан. «А это Девичий плес, – сказал капитан. – Девица утопилась. Там на правом берегу усадьба стояла панская. Пан ее сносиловал». Механик Борис поскреб грудь и проворчал, что бывают ситуации – сам готов с головой в омут… так ее порою ломит – настоящее насилие.

В Варнышах двое пассажиров сошли. «Данилыч, время – к обеду», – напомнил Борис. «Ладно», – согласился капитан. И механик вспыхнул, зарделся, но тут же пригас, услышав: «…до Пушек дотянем и там… немного покушаем».

Шли дальше.

Катер крушил сосновую тишь безлюдных берегов, но впереди она угадывалась – там, на солнечных плесах, под глыбами теней, среди мрачно-торжественных елей, замшелых валунов. Виктор Данилович рассказывал, как в ноябре вели плоты в Витебск, на хвосте у осени ехали, можно так выразиться. Довели. А наутро встали: забереги блестят. Решили – пройдем, середина еще чистая. Шли-шли… «Как Серая Шейка», – угрюмо вставил механик. И путь закрылся – лед. «А это не ледокол “Ермак”, – снова подал голос механик, – пришлось в Витебске зазимовать». – «А если туман?» – спросил Глинников. «Прожектор врубаем, – сказал механик. – Или к берегу – рыбку удить, Данилыч любитель». – «Здорово», – позавидовал Глинников. «Вот Пушки!» – провозгласил Борис, отворачиваясь от капитана. Тот объяснил: Наполеон переправлялся, артиллерию утопил. Глинников шагнул к борту, склонился в надежде увидеть жерла орудий – тех, что когда-то «слились в протяжный вой» Бородина, а сейчас молчали. Но увидел только блики солнца, волны и отражения «Мирного». Капитан вздохнул. Борис глядел в сторону. Капитан покашлял.

– Неси, – кротко промолвил он.

Борис притащил пакет, начал выкладывать на лоцию, застелив ее газетой, хлеб, лук, сало, соль в газетном обрывке, три граненых стакана (а казалось, что стаканы должны быть железными) и бутылку.

– В виде исключения, – объяснил капитан.

– За знакомство, – подхватил механик.

– А так-то мы в Горянах если немного позволяем.

– Это конечный пункт, – прокомментировал Борис, бережно наливая первый стакан и поднося его капитану.

– Гостю бы сперва, – заметил тот.

– И гостю, а как же, – бодро ответил механик.

Капитан пил и закусывал, не отпуская штурвал. Пили за знакомство, за реку, за плотогонов, за море. Было хорошо: маленький катер, расплескивающий солнце большой реки, редкие деревни, хвойно-чистый воздух; где-то ниже гостиница с французами; где-то дальше город, редакция… А еще дальше, по дороге на юг области, – поликлиника в райцентре, там работает вчерашняя выпускница мединститута Галя Пинчук, окулист… Офтальмолог – поправляла она журналиста, почему-то ей больше нравилось так, а Глинникову – первое, потому что созвучно было с оккультизмом. В этой докторше было явно что-то оккультное, особенно в ее губах: сверхживых, необычайно подвижных, – Глинников забывал записывать ответы, глядя на ее губы. С тех пор он выгадывал туда новую командировку… и то, что пока он оказался на другом краю области, лишь сильнее натягивало струну. Было так хорошо, что хотелось запеть: «Как аргонавты в старину». Стоило ехать сюда, чтобы ощутить все это. Единение с воздухом и рекой. Братство с плотогонами. Лестригонами… вылетело из головы, что за персонажи. Ну, что-нибудь… кто-нибудь вроде лотофагов. А нет, это – поедатели лотосов, забывающие свою родину, свой Светлояр. Мои же плотогоны – родину помнят, хотя и не произносят громких слов об этом… Глинников в воодушевлении уже размышлял предложениями будущей статьи… Тихо и самозабвенно, изо дня в день трудятся они на реке, плавая… – вычеркнуть, Борис же сказал, что плавает – субстанция говно, а они ходят; значит, ходя… идя… то есть поднимаясь вверх, невзирая на погоду, на туман, на мороз – если осенью… да, рассказ капитана: на хвосте осени. Да – это люди. Без громких слов, не требуя наград. А в редакциях и кабинетах – натуральные свиньи. Словом, было так хорошо, что Глинников даже забыл о третьем тосте. Но вспомнил. Что-то ему об этом напомнило. Какая-то сложная ассоциация: звук – запах – слово – мысль… Может, то, что они шли вдоль реки, ну, по реке, а те уходили за реку. Какая-то здесь тоже мерещилась мифология: междумирие, что ли, или нет – река жизни, вот что, вот как правильно. А там, та – река смерти. И Глинников чуял ее дыхание. Он мог там быть. Он почти был там – и тем сильнее его упоение миром, жизнью, Галиной, хлебом, серой солью на газетном обрывке.