Олег Хандусь Полковник всегда найдется

Да, черт бы подрал эту забытую богом страну и нас вместе с нею! Прошло десять лет, а мы всё оглядываемся назад и с надеждой смотрим туда, откуда восходит солнце. Мы слышим опять заунывный голос муллы, протяжно зовущий к утреннему намазу, и словно пытаемся понять наконец, что же там с нами было и как нам жить дальше... Прошло десять лет, пора уж забыть — да и лучше бы забыть! Ведь крест ждет того, кто возьмет на себя грех всего мира. Война — это грех всего мира, но я не хочу на крест. Я не хочу быть спасителем, я ничего не хочу; только бы жить простым человеком.

— Понимаешь, чтобы возвыситься над людьми, надо совершить какую-то подлость!.. — сказал вдруг Коняга дня через три, как уплыли по реке наши арбузы и дыни.

Солнце в этот полдень пекло нещадно. Прохладные лощеные скалы отодвинулись в прошлое, они уступили место зеленоватым предгорьям. Всю ночь мы тряслись под броней, перемещаясь на запад, и стаяли теперь в оцеплении. На прочесывание очередного населенного пункта вышла первая рота, а мы тем временем перекрыли все подступы к кишлаку; БТР наш стоял у дороги.

— Вот отец мой, — продолжил Коняга. — Он всю жизнь совершает подлости, это я точно знаю!

— Ну ты даешь, — усмехнулся я, запихивая в длинное резиновое ведерко с бензином свою завшивевшую одежду.

На досуге мы решили провести профилактику.

Коняга сидел раздетый на краю наспех вырытого окопа, только что разбросав по горячей броне свои куртку и брюки, выполосканные в бензине.

— А что, нет, что ли?! — Славик презрительно сплюнул. — И ротный сейчас скрежещет зубами...

— А что ротный-то?

— Ну как что... Не мы, а первая рота орудует там в кишлаке — прогадал он.

— Да, ты прав, прогадал...

Я вынул из ведерка с бензином тяжелый комок мокрой робы и, посильнее отжав его, принялся встряхивать.

— Все ему мало, — продолжил Коняга с обыкновенным для него равнодушием. — Здесь получает чеками, в Союзе зарплата идет, выслуга — год за два... Все ему мало, сволочь! Сделал-таки нас соучастниками.

— Гад, мародер, — поддержал я товарища, так же раскидывая по горячей броне отжатые куртку и брюки,

— Хотя, в общем, если так разобраться: мы все мародеры. Все мы обкрадываем родную страну.

Коняга потянулся лениво, достал сигарету из мятой пачки, а из лежащего по правую руку подсумка спички.

— Э! Ты потише с огнем там — хочешь поджарить нас заживо!

— А что тише-то? — Славик вынул изо рта сигарету и повернулся ко мне лицом. — Твои родители — что, не воруют?..

— При чем здесь мои родители?

— А вот при том. — Коняга многозначительно уставился в небо. — Что, кроме как мародерства и крови, мы ничего и не могли сюда принести.

— Это не наше дело.

Я спрыгнул с брони на землю и выплеснул из ведерка остатки бензина.

— А вшей кормить — это наше дело, — усмехнулся Коняга.

— Что ты все воду мутишь! Чего ты хочешь? — я обернулся, отбросив ведерко.

— Черт его знает. Правды охота; справедливости, знаешь...

— Не надо никакой справедливости! Вернемся домой, там все будет путем...

— А отвечать кто будет?

— За что?

— Да за то. — Коняга отвернулся поморщившись.

— Это не наше дело.

— А чье?

— Вон, ротный есть! И ублюдки повыше... Дерьмо собачье!

— Во! — Коняга повернулся ко мне. — Мы-то и останемся в дураках! — Он тыкал в свою тощую грудь указательным пальцем. — Ротный откупится: бытие определяет сознание — так нас учили! У ротного-то все будет схвачено.- Коняга усмехнулся и шлепнул меня по плечу.

— А у нас? — я пытался ему возразить. — У нас тоже все будет схвачено! Да нам выдадут такие бумажки, что не устоит никакой бюрократ! — я взглянул на товарища, Коняга согласно кивал.

— Бумажки, говоришь... За проданную душу — бумажки?..

— Ее никто и не продавал.

— Тогда и бумажкам твоим грош цена!

— Какая разница?! Привязался к этим бумажкам — Мы видели такое!.. Мы должны что-то сделать!.. Хочешь, я скажу тебе?

Славик кивнул.

— А ну-ка, давай!

— Я поступлю в университет Ломоносова.

Коняга присвистнул.

— Нормально, валяй! — он засмеялся.

— Что ты смеешься? Думаешь, не получится?

Славик поморщился и взглянул на меня с сожалением.

— Послушай меня... и запомни, — теперь он говорил безо всякой иронии: медленно и устало. — Самое лучшее, что мы можем сделать, так это остаться здесь.

— Не понял?

— Лечь костьми в эту проклятую землю! — Коняга сплюнул и вновь посмотрел на небо. — Или вернуться, но только в цинковой упаковке.

— Нет, дружище, меня дома ждут.

— Мать проплачется... Но мне кажется: слез будет меньше, если ты не вернешься.

— Почему?

— Да потому что ты уже не сможешь быть собачьим дерьмом, — он вдруг поднялся, выбрался из окопа, взял резиновое ведерко и понес его на место, в машину. Но потом опять вернулся в окоп.

Солнце застыло в самом центре вечного круга, обжигая с высоты спины двух бритоголовых парней. Мы молча сидели на краю наспех вырытого окопа, рядом с бронированной пыльной громадиной, и теперь равнодушно смотрели в дальнюю даль: на лазурные горные вершины. Их подпирали под самое основание поля — плавно очерченными, будто накиданными друг на друга пластами; они были разными по окраске — от темно-серых, наверное, только что вспаханных, до бурых и желтоватых, цвета прелых трав и осенней листвы.

И все же они были очень похожими, я это чувствовал: в каждом из них присутствовал один и тот же оттенок, едва уловимый и доставляющий какую-то неясную боль. Если бы знал я, что это всего лишь соленый привкус здорового пота, густой и устойчивый; такой же, каким была пропитана клетчатая застиранная рубаха отца, когда он приносил ее с работу стирать, а может, облегчающий душу вздох благодарности.

Земля не может быть проклятой, если по ней ходят люди. Ведь они не просто так ходят, снашивая подошвы,- люди сразу берутся работать, так уж они устроены. Они как бы врываются в землю своими ладонями, дышат ее испарениями, начинают рождать на ней и умирать; те же безутешные матери увлажняют землю слезами... И всегда должен вызваться тот, кто готов за нее постоять. Если надо, очистить от всякой падали. Как это просто и правильно! И как непросто понять, что это и есть самое главное, а все остальное — возня и туман.

А пока мы сидели и почесывали бритые головы, изредка поглядывая в ту сторону, где орудует первая рота. Слабенький ветерок, вытекающий из ущелья, приглушал всплески выстрелов; кишлак терялся в пышной зелени фруктовых деревьев. И еще оттуда тянуло прохладой, мы знали, что там должна быть вода — журчит себе речушка или ручей по щебенке, между приземистыми лачугами, будто вылепленными из глины; и тут парни с исхудалыми, заостренными лицами в касках, обтянутых мешковиной, ударами ног вышибают ветхие двери и, пуская короткие очереди, боком вламываются внутрь,- нам тоже, конечно, хотелось быть на их месте. Вот тогда-то и появился на пыльной дороге этот странный старик с ишаком...