Олег Хандусь Полковник всегда найдется

Он направлялся к жилью со стороны холодных каменных гор, откуда и мы прибыли на рассвете. Шел неторопливой, угрюмой походкой в просторных, совсем белоснежных полотняных штанах и длиннополой рубахе, поверх которой был накинут обыкновенный пиджак. И я помню — Коняга сказал: «Что бы ему не сесть верхом на осла и не въехать к людям, как полагается?..» Я не понял, что он имеет в виду, а старик тем временем приостановился и, повернувшись к нам спиною, осматривал бронетранспортер третьего отделения. Его не смутил даже грозный ствол крупнокалиберного пулемета, направленный как раз на него. Старик постоял немного и двинулся дальше, ведя за собой ишака.

Но, не покрыв и тридцати метров, он снова остановился, теперь уже напротив нашей машины: взглянул на солнце, на небо, достал откуда-то квадратный коврик или плед, расстелил под ногами, опять посмотрел на солнце и как бы прислушался. Затем осторожно, упершись по-старчески в бедра руками, он встал на колени, прижал ладони к груди и вдруг уткнулся чалмою в дорожную пыль.

— Видали, нет?!

Мы обернулись — это к нам подошел Володька Стеценко. Он кивнул в сторону старика:

— Силен, бродяга!

Ком яга согласно усмехнулся:

— Силен!

Стец был босой, без ботинок. Ноги его были по щиколотку покрыты желтоватой дорожной пылью. Но я знал, что на верхней части одной стопы у него наколото: «Они устали», а на другой — «Хотят отдохнуть». И на руке у Стеца была наколка: «Ростов-на-Дону»; и он старался держать свою, так сказать, мерку — слыл парнишей бесшабашным и вороватым, имея притом душу ранимую.

— Может, пойти «маклю» сделать с этим папашкой? — Володька усмехнулся. — В смысле, обмен.

— Он сейчас занят, — заметил я.

— Какой там обмен, — вмешался Коняга. — Прикладом по лбу — и весь обмен!

— Бросай так шутить!

— А что?! — Стеценко еще раз посмотрел на дорогу — старик молился. — Может, он это... Лазутчик!

— Точно, — согласился Коняга.

— Ну ладно, пусть пока отдыхает... — Стеценко опустился на корточки. — Мужики, там у вас бражка осталась?

— Да какая там бражка в такую жару!.. Но Володька встал и пошел к машине; сдернул с брони канистру и поболтал на весу.

— О! Мал-мала есть! Давайте нацедим по котелочку...

— Я не буду, — отрезал Коняга.

— Как хочешь, а мы с братишкой накатим... Надо допивать до конца, иначе прокиснет — и уксус будет... Где у вас котелки?

Стец потянулся и влез в люк машины. Минуту спустя он появился снова, сбросив на землю два котелка.

— А доктор Ватсон, кстати, тоже был воином-интернационалистом. Вы знаете об этом? — спросил вдруг Коняга как бы не к месту, пока Стец наполнял котелки.

— Это тот, что ли, который все с Шерлоком Холмсом крутился? — Володька протянул нам один из котелков, наполненный до половины мутноватой, вонючей жижей.

— Он, его летописец...

— Фу!.. Гадость какая... теплая! — Володька утерся. — А ты откуда про это знаешь, тоже их корефан?

— Да это моя любимая книжка! У отца полное собрание сочинений — я раз сто пятьдесят перечитывал.

— Тебя убивать пора.

— Только Ватсону этому, кажется, здесь тоже ничего не досталось, кроме неудач и несчастий. — Славик поднялся и, опустив голову, начал осматривать внутренние швы полинялых трусов. Он нахмурился: — Вот черт! И тут, гады...

— Что там? — я едва сдерживал позывы к рвоте. — Яйца?..

— Ну! У них склонность удивительнейшая к размножению... Надо будет потом и трусы простирнуть.

— Так что там, доктор-то этот? — Володька присел на корточки и сунул в рот сигарету.

— Да ничего, заболел он.

— Желтухой?

— Нет, кажется, тифом... Да, точно: тифом он заболел. Это все в первом томе написано, в самом начале.

— Вшей, наверное, тоже кормил; как и мы...

— Не-ет, вряд ли! Он был англичанином, а они — люди цивилизованные. Не то что мы — собачье дерьмо!

И вот тут произошло что-то. Я точно не знаю, что именно, но будто мне плюнули прямо в лицо — и дальнейшие разглагольствования Коняги доходили до меня, как сквозь туман. Он вроде говорил, что эти подлые англичане повыкачали отсюда все, что могли, и теперь живут припеваючи, и еще сто лет будут жить.

— А вот мы сейчас посмотрим... — так сказал я. Встал и направился к старику, захватив автомат. — Стец! Пошли-ка со мной!

Старик сворачивал валиком коврик и, казалось, не замечал ничего. Стеценко с «оду запрыгнул на ишака, вынул из ножен штык-нож и стал тыкать острием бедному животному в ляжку: «Но!.. Но!.. Поехали!»

Мы остались один на один: я и старик. И тут только дошло до меня, что я стою перед ним почти голый, в одних полинялых трусах. Я вдруг заорал:

— Время?.. Время сколько, я спрашиваю!

Старик стоял и не двигался. Меня поразили его глаза: вовсе не старческие — у стариков они обычно подернуты желчно-матовой пленкой. А эти глаза были ясные и прозрачные. И я опять заорал:

— Сколько время? Время, не понял?! — и показал на запястье.

Старик повел неторопливо рукою, отодвинув рукав пиджака: вот они — часики! Швейцарские — настоящие, с тремя кнопками и хрустальным граненым стеклом... Старик взглянул на меня и вздохнул облегченно. В этот самый момент взлетел приклад моего автомата и торцом врезался в лоб ему — старик упал на спину в дорожную пыль.

Он лежал у меня под ногами, широко разбросав руки, словно распятый, и старческое лицо его освещала улыбка блаженства.

— Надо прикончить, — процедил сквозь зубы Стеценко и склонился над стариком, чтобы проверить карманы.

— Хватит с него... Дай мне часы, я давно мечтал о таких.

А старик все лежал в дорожной пыли, распластанный, и в застывших глазах его отражалось предзакатное небо... Стец протянул мне швейцарские часы, я взглянул на ник и ужаснулся: ведь они, эти темные и прозрачные, будто дверь, ведущая в никуда, глаза будут всякий раз так спокойно, так мрачно взирать на меня, если я обращусь к ним за временем.

И я подумал тогда: нет, дело не в том, что на мою долю выпало освободить этого человека от боли в суставах и старческой немощи, — не потому он так облегченно вздохнул. Блаженную улыбку освобождения приходилось мне видеть и на других лицах. За одно лишь мгновение до смерти так улыбались и молодые парни-афганцы, которых мы называли душманами. И я понял — эти люди сильнее! У них за душой есть нечто большее, а мы проиграли. Нет, не войну. Никакой там войны и в помине не было. Было черт знает что; а проиграли мы свою жизнь, потому как — действительно, после такого удара, какой я нанес старику, — мне самому уже никогда не оправиться.

И нужно ли теперь понимать, что за сила двигала моею рукою, что за проклятие?.. Случилось все именно так, и моя иль не моя в том вина, а надо платить за дела своей юности. Человек от животного отличается тем, что он должен раскаиваться, — значит, в этом и есть мое счастье, в этом есть моя сила.