Максим Шахов - Концентрация смерти

– И мне не нравится, – согласился Фролов.

– Никого не видно, – осматривался Михаил.

По улице прошла коза с привязанной к ошейнику веревкой, она посмотрела на пришельцев искоса и скрылась на подворье. В воздухе плотно пахло гарью.

– Пошли, – Прохоров двинулся по улице.

– Может, ну его?

Но Михаила уже манило вперед, словно магнит тянул его. Завернули во двор. На земле валялась растрепанная книжка, ветер переворачивал страницы с рисунками. Михаил поднял, заглянул на обложку.

– «БУКВАР», – прочитал он.

– Почему без мягкого знака? – Почему-то именно это обстоятельство удивило Фролова.

– Потому что букварь белорусский. У них так пишется.

– Ясно.

Распахнутая дверь на веранде небедной хаты печально поскрипывала. Прохоров постучал костяшками пальцев по наличнику.

– Эй! Есть кто?

Ему никто не ответил, но внутри обозначилось какое-то движение. Михаил переступил порог. Фролов шел за ним, автомат держал в руках и нервно посматривал по сторонам.

– Есть кто в хате? – еще раз позвал Прохоров и толкнул дверь.

Ему под ноги с шипением бросился взъерошенный кот и тут же выскочил на улицу, будто незнакомцы пришли по его душу.

– Вот черт, – прохрипел за спиной Фролов. – Из-за этого котяры чуть на спуск не нажал.

Прохоров вскинул голову на резкий ритмичный звук над самой головой, усмехнулся. Под притолокой часы-ходики с кукушкой отбивали бег времени.

В хате было полутемно, пока глаза не привыкли, можно было рассмотреть лишь громаду побеленной печи да мерцание высокого зеркала в платяном шкафу.

– А там что? – шагнул вперед Михаил и остановился.

Взгляд уже адаптировался к полумраку. Он ясно увидел лежавшие на полу у лавки тела. Немолодую женщину, кровь у нее на груди уже успела запечься. В фартуке чернели два отверстия от пуль. Рядом с ней неподвижно лежали в луже крови мальчик лет девяти и девочка помладше.

Прохорову сразу же представилось то, что здесь произошло, словно сам был в то время рядом. Убийца вошел, пожилая женщина и дети встали ему навстречу. Полыхнул огнем автомат. Быстрая очередь пошла наискосок. Первыми разлетелись в щепки иконы, висевшие в красном углу. Затем две пули попали в грудь женщине, скорее всего, бабушки мальчика и девочки. Ну а через долю секунды упали и они, возможно, даже не поняв, что происходит.

Казалось, будто звуки выстрелов до сих пор висят в спертом воздухе.

– За что их? – спросил Фролов, у него и тени сомнений не оставалось для ответа на вопрос – «Кто?» – естественно, каратели; или немцы или полицаи.

– Такое бывает за связь с партизанами, – проговорил Прохоров. – Кто-то из семьи ушел в отряд. Вот и мстят родным. Или же немца рядом с деревней убили. Тут, как и у нас в лагере было, десять за одного, не сам же комендант такое придумал.

– Звери, – тихо проговорил Фролов.

В притихшей хате гулко разносилось бессмысленное для ее хозяев тиканье ходиков.

Тик-так, тик-так…

Прохоров поднял руку, остановил маятник. Часы смолкли, прекратив отсчитывать бег времени.

– Пошли, – шепотом сказал Михаил. – Нечего нам тут делать.

Дневной свет на улице уже не казался таким ярким, как прежде. Все словно бы потеряло свой цвет. Сделалось таким же черно-белым, как и в полутемной хате. Фролов закрыл дверь на веранду, Прохоров вопросительно посмотрел на него, мол, какая теперь разница?

– Собаки по улице бродят. Погрызут лица, – отводя взгляд в сторону, проговорил он.

И Михаил понял, товарищ прав. За хатой сразу же наткнулись на еще одно мертвое тело. Девушка лежала у колодца, раскинув руки, на запястьях виднелись следы веревки. Сорванная с нее одежда валялась на грядке с молодой зеленью. Прохоров отвел взгляд от обнаженного нереально белого тела.

– Изнасиловали, надругались, но убивать-то зачем? – пробормотал он.

– Горло ножом перерезали, – тихо добавил Фролов. – Эх, не в ту сторону мы с тобой свернули, командир.

– Похоронить их надо.

– А Кузьмина мы похоронили? Родственники есть, придут и похоронят. Не наше это дело.

– И что тогда наше?

Вновь вышли на деревенскую улицу. Теперь уже другими глазами Михаил смотрел на брошенный на землю букварь, на распахнутые двери домов. Тут на каждом шагу чувствовалось дыхание смерти. И не просто смерти, а бессмысленной на первый взгляд и жестокой. Но был же в ней какой-то скрытый смысл?

– Ты куда? – Фролов остановился.

Прохоров собрался идти по улице дальше.

– Туда, – указал Михаил на пригорок с кладбищем.

– Чего ты там забыл? Мертвым не поможешь.

– Может, уцелел кто, спрятался.

– Ну, а этим ты чем поможешь? Мы сами без пяти минут покойники.

Но Прохорова будто кто-то невидимый в спину толкал. Ему казалось, что его долг все увидеть, запомнить и никогда уже не забыть, чтобы потом не просто мстить врагам, а мстить за конкретных людей, чьи жизни они оборвали. Вести свой счет жертвам и палачам. За девушку возле колодца, за мальчика и девочку, лежавших рядом со своей убитой бабушкой в полутемной хате. Он не знал их имен-фамилий, но он видел, чувствовал их страдания.

– Я пошел, а ты как хочешь, – бросил через плечо Прохоров.

– Зачем тебе это? Мало в офлаге зверств насмотрелся? – бежал за ним Фролов.

– Отстань. Ты ничего не понял.

– Я-то не понял? Это ты ничего не понимаешь. Война идет, а ее без крови не бывает. Она не разбирает, где солдат, где старик или ребенок. Все озверели. И мы с тобой озверели.

– Не в этом дело. Ты девушку вспомни.

– И что это изменит теперь?

– Ничего. А душу мою изменит.

– Ладно, пошли. Только быстро. Надо еще в хатах поискать, может, продуктами разживемся. Там, куда мы зашли, я видел погреб нараспашку, а в нем картошка. Мелкая, правда, с куриное яйцо, и проросшая…

Прохоров уже не слушал, у него звенело в ушах. Голос Ильи сливался в монотонный гул.

«Как можно говорить о таких вещах теперь?» – подумалось Михаилу, но он тут же вспомнил и сидение в склепе на кладбище, и причитания вдовы на бетонной плите.

Он сам был причастен к тому ненормальному, что творилось в мире.

«Сейчас нельзя задумываться над некоторыми вещами, нужно действовать, как Фролов. Картошка остается картошкой, даже если ты забираешь из дома, где лежат убитые хозяева. Картошка – это жизнь. Илья уже один раз обжегся, пожалев прирезать молоденького немчика-«языка», и поплатился за это пленом, вот и ведет себя правильно».

Примерно так рассуждал Михаил и злился на себя. Фролов был прав – следовало уходить из мертвой деревни, прихватив с собой нужные вещи, но признаться вслух в своей неправоте не хватало духу. Умом Михаил это понимал, но совесть подсказывала ему другое:

«Ты должен увидеть все и запомнить. Брать здесь ничего не надо. Выживем».