Максим Шахов - Концентрация смерти

– Ладно, может, что-нибудь и придумаешь. Жизнь, она всегда сюрпризы преподносит. А безвыходных положений не бывает. Всегда что-то образуется. Ну, я пошел.

Михаил неторопливо двинулся к Фролову. Подарок от покойника был абсолютно неожиданным. С Зубковым они в одной части не служили, да и в лагере особо близки не были. Лишь как-то один раз разговорились. И разговор этот был о побеге. Не то чтобы конкретно что-то замышляли, договаривались, а просто рассуждали, вот как и сейчас с Ильей. Что, мол, без мечты вырваться отсюда, оказаться на воле, в лагере долго не продержишься.

И тут же в памяти всплыло то, как Николай Зубков, идя к виселице, глянул Прохорову в глаза и сделал вид, что закладывает большие пальцы под невидимую жилетку, словно в пляс собирался пуститься.

– Вот, подарок получил от покойничка. – Михаил устроился рядом с Ильей.

У обитателей лагеря вещей самый минимум. Тут все имеет свою ценность, все найдет применение. Старой поношенной жилетке по справедливости уже давно было нужно оказаться на помойке.

– Хорошая, теплая, – оценил подарок Фролов, перебирая пальцами материю. – Сукно толстое. Наверное, ее раньше важный господин носил. Видишь, как аккуратно петли обметаны и пуговицы…

– Только дырявая, – развернул жилетку Прохоров и показал на большую дырку в атласной подкладке. – Ну, да ничего. Завтра в мастерской дратвой и зашью, раз Зубков так хотел.

– Слушай, может, тебе Зубков что-то в ней передал? – зашептал Илья.

Рука Михаила тут же скользнула в дырку, но сколько ни искал, ничего под подкладкой он не обнаружил.

– Не по сезону подарок. Лето на носу. А до холодов еще неизвестно, доживем ли?

– Примерь.

Прохоров надел жилетку, та была ему великовата. Прежний, еще до Зубкова, владелец наверняка был с животом, а на лагерных харчах худеешь быстро.

– Не вывалишься, – похвалил обновку Фролов, а потом прищурился. – Чего это вдруг Зубков тебе решил такой подарок сделать?

– Ему она теперь ни к чему.

– Но почему о тебе вспомнил?

– Поди, у него спроси.

Мужчины замолчали, не сговариваясь, перевели взгляды на виселицу.

Вечером после переклички и отбоя Михаил лег спать в той самой жилетке. Если раньше, несмотря на усталость, засыпал долго, то теперь, согревшись, провалился в сон почти мгновенно. Снилось ему, словно плывет он по реке, не то на корабле, не то на пароме. Берег отдаляется, на причале Зубков в белых штанах, рубашке машет ему рукой, а рядом, опершись о поручни стоит, насупившись, Фролов.

К чему был тот сон, он так и не понял.

Следующий день, как и обычно, начался с переклички. В офлаге она проводилась со всей тщательностью. Мало было просто откликнуться на свой номер, следовало выйти вперед шеренги. К тебе подбегал охранник из пленных, знавший тебя в лицо, и подтверждал. Такие переклички проводились не реже, чем трижды в день. Сразу после подъема, во время того, что в офлаге называлось «обедом», и перед самым отбоем. Но нередко случались и внеплановые переклички, комендант Гросс был просто помешан на идее, что кто-то может убежать из лагеря. Он страшно гордился тем, что у него еще никто не сумел выбраться за колючку. Любые попытки жестоко пресекались, оборачивались массовыми казнями.

В этот день всех, кого можно, на работу выгнали из цехов на улицу, на отгороженные возле бараков колючей проволокой площадки. Штурмбаннфюрер опасался волнений из-за вчерашней казни, пошедшей не по его сценарию. Все-таки он лукавил, доказывая племяннику, что поступок капитана Зубкова никак не подействовал на настроение пленных.

Ярко светило, пригревало майское солнце. Легкий ветер налетал со стороны Ченстоховы. В мареве проступал силуэт величественного костела, стоявшего на горе. Прохоров и Фролов устроились работать рядом. Илья смазывал уже вырезанные по шаблону слои толстой кожи клеем, складывал их, обстукивал их киянкой, уложив на сапожную «лапу», а затем накрепко сбивал тоники деревянными гвоздиками, намечая отверстия тонким шилом. Готовые кожаные подметки Фролов раскладывал на солнце для просушки.

Михаил орудовал специальным шилом с заусенцем на самом конце, прошивал подметки по периметру дратвой. Вообще-то во время работы пленным запрещалось общаться, разве только по производственной необходимости. Но охрана смотрела на разговоры сквозь пальцы. Лишь бы не говорили громко и не широко открывали рты.

Фролов держал во рту пучок деревянных гвоздиков, неглубоко колол шилом толстую кожу и мастерски, с одного удара, загонял их молотком. А потому и говорил, почти не открывая рта.

– …вот ты мне сказал, что не мог драться до последней капли крови, когда тебя в плен взяли. Мол, навалились, скрутили, и все такое прочее. Может, оно и так было. Кто теперь подтвердит?

– Тебе моего слова мало? – обиделся Михаил.

– Я не о том. У человека всегда выбор есть. Скажем, кто тебе мешает сейчас наброситься на охранника и убить его. Задушить можно или шилом пырнуть. Если каждый красноармеец хоть одного немца убил бы, война бы кончилась. А как передо мной оправдаешься?

– Конечно, вопрос ты мне, Илья, задал. Я бы мог, в свою очередь, спросить у тебя, почему сам так не делаешь? Но это неправильно. На вопрос вопросом отвечать нельзя.

– Резонно мыслишь, – усмехнулся Илья, густо размазывая кистью из толстой щетины клей по кожаной подошве.

– Если бы я знал, что каждый наш человек так поступит, не думал бы, не сомневался бы ни секунды. А попусту жизнь свою отдавать не хочется. Одна она. Да еще за собой десять пленных товарищей в петлю или на расстрел потащу, – Прохоров зло тянул дратву. – Думаешь, мне не муторно сапоги тачать, в которых нацисты нашу землю топчут?

– Значит, ты надеешься отсюда выбраться и снова воевать, – подытожил Фролов. – Иначе твоя жизнь для Родины ничего уже не значит. От нее только вред один в настоящий момент.

– И ты надеешься.

– Как сказать. – Илья сгреб черенком кисточки застывший клей с края консервной банки, помял его пальцами, слепив небольшой кубик, и поставил сохнуть между готовыми подошвами, – на удивленный взгляд Прохорова пояснил: – Клей из костей варят. Тот же бульон. В ту баланду, которую нам дают, кинешь, силы поддержать можно. Я и тебе советую, если подольше протянуть хочешь.

– Говорят, немцы этот клей иногда из человеческих костей варят, – проговорил Михаил.

– Враки. Из костей пленного много не сваришь. Не наваристые они. Все соки жизненные лагерь забирает, ничего не остается. Я и тебе кубик слеплю, – Фролов покосился, не замечает ли его действий охранник с дубиной, прохаживающийся среди работающих, и принялся левой рукой лепить загустевший клей, а правой продолжал стучать молотком по подошве.