Виктор Смирнов - Лето волков

Гнат смахивал корявой ладонью все, что валялось на досках: кусочки соленых огурцов, хлеба, сала, колбасы, помидоров – и отправлял это в рот, действуя, словно какая-то машина.

– Во лопает, як буря, – Маляс проходил мимо Кривендихи, прикрывая оттопыренную куртку. – Другие деликатно: возьмут трошки на память.

– Нехай, – сказала Кривендиха. – Был бы Гнат разумный! А так, шо есть он, шо нет его.

Оставалась Варя. Изредка посматривала на улицу. Неподалеку подсел морячок. Как бы невзначай, закусить. После Гната и малых Попеленко с закуской возникли трудности. Но кое-что было в бутылках.

– Извиняюсь, что пыльный, в некультурном облике, – сказал Валерик, придвигаясь поближе к Варе. – Сейчас прикончили еще одного бандита.

– А с лейтенантом шо? – спросила Варя.

– Разрешите пить вашу исключительную красоту, – изысканно сказал Валерик, подняв стакан.

– Пей. А с лейтенантом шо?

– Часто снятся нам светлые образы на корабле, – продолжил Валерик. – Служба нелегкая. Тоскуем душевно без подруг, посреди соленой пены и жестоких сражений. Иной раз, зарываясь носом в волну…

– Шо ж ты носом-то зарываешься? – спросила Варя. – Уж как-то бы приспособился… Лейтенант живой?

Девчата, дружная компания Малашки, у летней кухни домывали посуду, со стуком кидали миски и ложки. Глядя на морячка, придвигавшегося к Варе, похихикивали.

– Пехота не тонет, лейтенант живой… А возьмите шторм! Дико свистит в снастях…

– Шо ж вы то носом зарываетесь, то свистите, – сказала Варя равнодушным тоном. – Прямо жутко у вас там! Помолчи, что ль…

Она вдруг стала покачиваться с закрытыми глазами. Песня родилась, кажется, сама по себе: губы Вари были почти сомкнуты, и дыхание притихло, не тревожа монисто на груди.

Варя начала тихо, словно нехотя. Но постепенно, раздумчивая, грустная песня стала захватывать пространство двора, улицу, село…

Непонятно, как в груди полесской селянки рождается такая мощь, такая сила и тоска. Переливается, звенит, то уходит в нижнюю октаву, то взлетает к высоким нотам женский голос.

Серафима с трудом протиснулась в дверь, нагруженная клунками.

– А я вам повечерять: яечки, маслице, пискленочка пожарила. А шо, скатерки нема? – она развернула принесенную вышитую скатерть и быстро накрыла стол. – Голодом беду не одолеешь.

Буркан принюхивался к клункам, выказывая полное одобрение действиям Серафимы. Хвост его бешено колотил по мебели.

Серафима посмотрела, как Тося быстро и ловко зашивает гимнастерку.

– Ой, ты, може, майстрица, а гимнастерка як марлечка, токо шо молоко цедить. Добре, парадная осталась, а то ж был бы як папувас, – Серафима развернула сверток. – А ну, примерь стеганку! Ночью прохладно!

Он пролез в рукава, бабка поправила «обнову», заставила Ивана повернуться.

– Прямо як на тебя пошили. Надел на нательну рубаху – и кавалер!

Песня Варюси долетала до хаты Семеренковых.

Серафима бросила взгляд на внука. Потом на Тосю. И Тося, слушая песню, тоже вопросительно и с беспокойством смотрела на Ивана. Голос так хорош, так заливист и полон такой силы, что, кажется, пронизывал стены насквозь, мутил голову лейтенанта. Он выглядел растерянным, и мысли его бродили далеко.

– Иван! – Взгляд Серафимы бегал от Тоси к лейтенанту. Она затрясла внука, вцепившись в отвороты ватника. – То ж твоего деда стеганка. Всего годов пять успел поносить. Вон дзеркало, посмотрись…

Бабка застегнула пуговицы на ватнике. Иван стоял как деревянный.

– Иди до Глумского, он тебя шукал. Там дела! А я тут с невесткой!

Как только захлопнулась дверь, она обняла Тосю, села с ней, как закадычная подружка, на лавку:

– Ты, голубка, не волнуйся. Зараз он трошки еще зачарованный, Иван. Ты ж пойми, он до тебя с полной душевностью, понимает все твое злосчастие. А мужики одной душевностью не любят, то як обед без хлеба. – Зашептала: – Як кровать вас соединит, он счаруется обратно, до тебя. Мой дед уж какой гуляка был, двенадцать разов сватался, а гулять гулял. А после, – она зашептала совсем тихо, – прилепился, як банный лист! Иван весь в него! А Варя, да, поет красиво, так и эти, патефоны, поют!

Иван нашел председателя в его дворе, у сарая. Глумский взнуздывал Справного, присоединял корду.

– Застоялся, – он похлопал ладонью по лоснящейся скуле жеребца. – Забыли тебя, забыли, Справный. – Вдруг обернулся: – Прогавкали Семеренкова?

Лейтенант вслушивался: голос на мгновение примолк. Иван ждал. Держал этот голос его, как коня на корде. Снова песня разгорелась, словно костер, взлетела до неба.

– Иван! – крикнул Глумский. – Что скажешь? Похоже, будет у нас война. Может, угнать Справного на хутора, дальше от беды?

Он с трудом удерживал жеребца. Конь косил глазом, дергал голову, храпел. Председатель усмехнулся:

– Тебя тоже на корде надо бы погонять, а то на жеребца моего похож. Спрашиваю, угнать Справного или нет?

– А людей тоже угоните? – разозлился насмешкой Глумского Иван.

Глумский вздохнул. Хочешь – не хочешь, а вслушаешься.

Песня Варюси стелилась по селу, и не было такого уголка, куда б она не залетела.

– Да, оно, конечно, – пробормотал Глумский. – Если б не война, пела бы в Киеве у самого Гриши Веревки. Спивачка, ничего не скажешь!

– Семеренков им ничего не скажет, – сказал Иван, стараясь сбросить с себя состояние, которое Серафима называла зачарованностью. – Нечего ему сказать, кроме правды. Но не поверят! Значит, за Тосей придут.

– Иван, ты во сне говоришь? Ничего не разумею.

– Они ночью сюда придут, – сказал Иван.

Теперь голос полон надрыва и жалобы.

– Конечно, пулемет может много, – говорит Иван. – Но на открытом пространстве.

Он наклонился. Вокруг летней печи Глумского валялась щепа, обрезки досок. Угольком Иван нарисовал на доске две линии – улицу. Крестиком обозначил свою позицию, стрелочками – концы улицы, где могут появиться бандиты, и, по сторонам, штрихами – огороды, сады, зелень.

– Вот улица… здесь пулемет. Они могут появиться отсюда или отсюда. Наткнувшись на огонь, постараются зайти с флангов, с огородов, садов. Подберутся: я не увижу!

Проходящая с гулянки Малашкина компания приникла к тыну.