Виктор Смирнов - Лето волков

– Я… Я… – она все не могла поймать ускользающее слово. Пальцы дотронулись до губ, словно стремясь подтолкнуть слово. – Я… бу… буду… ж…дать… – по лицу Ивана она догадалась, что произнесла слово не в своем сознании, а вслух. Может быть, плохо, невнятно произнесла, но он понял, осветился улыбкой и прижал к себе, целуя ее лицо.

Во дворе Глумского, у летней кухни, где недавно были разработаны хитрые планы, светила подвешенная к ветке яблони «летучая мышь». Лейтенант и председатель проверяли патроны. Осматривали, щупали пальцами: нет ли заусенцев, помятости латуни. Осечка могла стоить жизни.

– Этот в сторону, – Глумский покрутил в пальцах патрон. – Цепляет.

Иван набил еще один магазин. Лес шумел под усиливающимся ветром.

Гость проступил из ночи неожиданно. Темный, пропитанный копотью, он не сразу выделился из темноты. Кузнец. На поясе большущая старинная кобура.

– Возьмете до себя?

Крот был насуплен и мрачен. Глаза смотрели исподлобья.

– С чего это вдруг решил?

– По размышлению. А то все… вроде токо гроши заробляю.

Глумский посмотрел на кузнеца с удивлением:

– Тебя уважают. Работник! Другой бы инвалидничал, а ты…

– Оно, это, вроде так… а для других я, может, этот, аксплутатор.

Иван и Глумский переглянулись.

– А как ты с одной рукой? – спросил Глумский.

– Мне ж на пианине не играть! – кузнец вытащил из кобуры тяжелый револьвер, положил ствол на культю. – На тридцать шагов любой горшок – вдребезг. Калибра як у пушки.

– Откуда он?

– Батя жандарма в семнадцатом разоружил. Револьвер французский, «лефоша» вроде. Шпилечного боя. Патронов три штуки. Зря тратить не буду.

– Ладно, иди готовься, – сказал Глумский.

– Гранаты взял? – спросил Глумский.

Иван похлопал по карманам. У него были «фенька» и «РГ-42».

– Одну переложь во внутренний карман, чтоб удобно дернуть. Живым нельзя! Семеренкова-то… Длинным шилом. В печень, почки. Вся кровь внутрь. Чтоб помучался. Так уголовники в лагерях казнили. Человек думает, ничего, заживет. Не всякий врач догадается.

Иван посмотрел на Глумского. Тот отвернулся. В жизни председателя было что-то, о чем он не хотел говорить. Значит, и расспрашивать ни к чему.

Иван положил «лимонку» в карман у сердца. Фонарь качнулся, побежали тени. Председатель посмотрел на темные кроны деревьев.

– Ишь, разыгрывается… Буреломный ветерок.

– Где Попеленко с Лебедкой? Время!

Глумский исчез. В сарае был слышен стук, скрип дверцы денника, ласковый, уговаривающий голос председателя. Через несколько минут он вывел оседланного Справного. Глаз жеребца вспыхивал под светом фонаря. Конь храпел, тыкался губами в щеку Глумского.

– Признал, наконец, – с гордостью сказал Глумский.

– Ну, Харитонович! Тебе что, не жалко жеребца? – Иван был потрясен.

– Езжай по главной дороге. Быстро проскочишь. Не жалей. Человек и конь – хитрая пара. Меж ними и любовь, и война… груз у тебя… укрепить!

Глумский ударил ладонью снизу вверх по животу коня, и тут же, как только Справный выдохнул воздух, подтянул подпругу. Затем проделал то же с двумя другими.

– Хорошо, седло с тремя подпругами, – сказал он. – А потник двойной!

Иван, упершись в стремя, не без труда сел на коня. В сидоре, как-никак, три магазина, на спине «дегтярь», в карманах гранаты. Жеребец сначала присел, недовольно всхрапнул, но потом привычно заиграл ногами, проскрежетал мундштуком, требуя движения.

– Слезай! – сказал председатель. – Сидишь, як комод на козе. Пулемет подтянуть, вещмешок закрепить, чтоб не прыгал. И поддень еще жилетку суконную, чтоб хребет тебе не побило. Все же не карабин, а пулемет. Тарелки твои с патронами давай в сумки, что на венчике.

Он снял с себя жилетку, отдал лейтенанту, переставил пряжку на ремне «дегтяря», проверил прочность антабок. В сидоре оставил лишь один магазин, остальные положил в сумки на краях седла. Нижние углы сидора стянул ремешком на груди Ивана. Все он делал быстро и с хозяйской ловкостью.

– Поводок с фуражки спусти, сорвет сразу.

– Ты меня, как дитя, провожаешь, – сказал лейтенант.

– Я тебе не сопли вытираю, – буркнул Глумский. – В райцентре дай ему охолонуть с полчаса. И не стоял чтоб, а вываживай. Потом только поить, не то запалишь коня, на колбасу пойдет.

– Знаю!

Неожиданно жеребец захрапел, изогнулся, издал короткое и сильное ржание. Услышал ответ и чуть было не завалил лейтенанта, разворачиваясь.

– Ну, даму почуял, кавалер! – Глумский хлестнул Справного прутиком.

Жеребец сорвался с места. Через мгновение Попеленко, с Лебедкой в поводу, вошел в пятно света. Из-под ладони поглядел, как Справный темной тенью пронесся у опушки.

– Шоб я помер, – сказал ястребок. – Вы свого жеребца дали? От не ожидал. – Он почесал затылок. – А нашо ж я овсу Лебедке скормил?

В лесу, на дороге, мелькание теней. Мерный хрип пилы. Шум ветра. Дерево, похрустывая, падает на дорогу. Трещат ветви. Ствол, опершись на сучья, зависает метрах в полутора над дорогой.

– Посвети, Сенька! – свистящий высокий голос Горелого режет темноту. – Хорош! Выключай, береги батарейку!

– У Попеленки кобыла по низу пролезет, ползком, – замечает Юрась.

– Перекури́те пока! – свистит Горелый.

На фоне неба видны раскачивающиеся вершинки деревьев. В ровный шум леса вплетается треск падающих сучьев. Светятся огоньки цигарок.

– Жалко, что так вышло, – говорит Степаха. – С Варькой… Красивая была. Лучше б лейтенант подорвался.

– Все равно, – бросает Горелый.

– Чего все равно?

– Тебе рожу мою приятно видеть? А голос мой нравится? Она б со мной не осталась.

Жеребец выносит седока с опушки в лес. Слушаясь поводьев, поворачивает на большую дорогу. Когда Иван оборачивается, села уже не видно. Вокруг шумящий лес.

Рамоня поворачивает голову. Даже в сумраке видны белые пятна глаз.

– Торопятся! Потом везут их на телеге, и нихто не поспешае: нема куда.

Темные громады деревьев набегают и уходят назад. Сидор прыгает на спине, словно отбивая секунды.

Справный идет ровно. Стук копыт то глушится деревьями или песчаным участком, то, где земля тверда, становится резким и звучным. Конь влетает на пригорок, не снижая аллюра, ход его безупречен, и дыхание такое, что, кажется, готов бежать хоть всю ночь. Дорога сама набегает под копыта. Ночь впитывает коня и всадника. И все время что-то беспокоит Ивана, чудится какая-то угроза впереди, какое-то препятствие, которое надо быстрее преодолеть, оставить за собой.

– Ну, лентяй! – ругает коня Иван и понукает поводьями.

Справный наддает. Равномерно мелькают белые «чулки».

…Скорость только напоминает о бесконечности и густоте леса. Черный коридор с мельканьем веток у лица и светлеющей полоской высоко-высоко.