Игорь Лощилов - Отчаянный корпус

Недаром говорят, что гнев ослепляет, а обида мутит разум. Когда предоставили слово, Женя смешался и невнятно заговорил, не понимая, куда делась четкая логика и неотразимые доводы. С легкой руки Гуська во всем чудился ему изнаночный смысл, за каждым словом стоял двурушник, приспособленец и пособник. А Гусек продолжал палить новыми зарядами из своей неиссякаемой обоймы: не виляйте, имейте мужество признаться, посмотрите в глаза товарищам, нам нужно не рассуждение, а осуждение… В общем, он так и не смог ничего толком объяснить ребятам, хорошо еще, что те, словно понимая его состояние, не задавали никаких вопросов. Ведущий собрание Седов напрасно призывал к активности. Гусек, то и дело поглядывавший на часы, наконец сказал, что товарищам, по-видимому, все ясно, поэтому нужно переходить к прениям. Снова помолчали, тогда слово взял Алишер.

— Комсомолец Ветров наделал много ошибок, — сказал он, и Гусек радостно закивал. — Его вина состоит в том, что он не пресек незаконных намерений младшего товарища достать новое обмундирование и даже способствовал их осуществлению. Далее его вина состоит в том, что он воспользовался этими намерениями младшего товарища, чтобы достать вещи, в которых отказал старшина Сердюк. Но главная его вина, уже психологического свойства, состоит в том, что он, не располагая необходимыми средствами, не мог с самого начала отказаться от участия в так называемом почине.

Ленкомната встревожено зашумела, Гусек прервал одобрительные кивания и сердито заговорил, но за шумом его не было слышно. Довольный Алишер полуприкрыл глаза и наслаждался произведенным эффектом. Наконец поднял руку и продолжил:

— Все остальное — не вина, а достоинство. Он мог не говорить о своем участии в краже, но тогда нужно было умолчать об избиении суворовца Мартиросова, и Ветров выбрал правду. Опасную для себя, но правду. На него пытаются повесить вздорное обвинение в краже оружия, подсказывали, как можно соврать и выкрутиться, но он опять выбрал правду.

За что же нам его судить? Думаю, что сначала нужно разобраться с этим Сердюком, который за годы службы в училище показал много примеров недоброго отношения к нам, суворовцам, а теперь допустил вопиющий случай рукоприкладства. Вот кто истинный виновник случившегося, вот с кого надо начинать. Sublata causa, tollitur morbus. Устраните причину, пройдет и болезнь…

Тут Гусек, все время порывавшийся что-то сказать, вскочил с места и крикнул:

— Не уводите нас в сторону! Мы разбираем персональное дело Ветрова, а не Сердюка.

Собрание опять зашумело, и Гусек, еще не уловивший общего настроения, повысил голос:

— Мы слышали сейчас путаную и совершенно незрелую речь комсомольца, не нашедшего в себе мужества подняться выше приятельских отношений. Сомневаюсь, способен ли после этого Новиков быть вашим руководителем. Лично я не могу ему более доверять. Не могу!

Наступившую тишину прервал возглас Степы Лабутенко:

— Ой, не могу, вскричала королева, увидев меч персидского царя. Кто сказал?

Вышло похоже, и все рассмеялись.

— Не превращайте наш суд в балаган, — строго сказал Гусек и обратился к Седову: — Ведите же наконец собрание.

— Хорошо, — сразу откликнулся тот. — Я тоже скажу. Ветров допускает нарушения: плохо заправляет кровать, иногда опаздывает на построения, любит срываться с мертвого часа. Но он честный человек и по-большому никогда не врет. И еще, никогда не идет против коллектива. Если все решили участвовать в подписке, то и он со всеми. Не то что некоторые. Считаю, что судить его не за что. А Сердюка нужно убрать из училища. Так и записать в решении.

— Не имеете права! Не имеете права! — вскричал Гусек.

Витька Седов, такой дисциплинированный и всегда уважающий начальство, вдруг бесстрашно одернул его:

— Сядьте на место, товарищ лейтенант, я вам слова не давал!

Это вышло так необычно, что все затихли. Тогда поднялся Мишка Голубев и сказал:

— Ветров ехидный и любит подначивать, зато всегда держит слово. Мне еще перед каникулами проспорил два вторых завтрака, я уже забыл, а он отдал, даже с пирожным. Женька не жадный. Если из дома принесет что-нибудь вкусное, то со всеми делится и не ест под простыней, — он скользнул взглядом по Строеву, когда-то поплатившемуся за такой грех. — Потому поддерживаю предложение Седова, чтобы Ветрова не осуждать, а старшину Сердюка выгнать из училища. Он у меня в младшей роте сахар отобрал. Что смеетесь? Месяц собирал, чтобы домой послать, там про сахар только понаслышке знали. А он отобрал и прижмотил.

Тут все зашумели и стали говорить кто во что горазд. Кто-то вспомнил, как Сердюк требовал расписки за получение зубной пасты, зажиливал мыло и выдавал одно на троих. Лабутя сказал, что Женька, конечно, задавака, но всегда объяснит и поможет решить задачу. Строев, несмотря на напряженные отношения, в подтверждение Жениной честности сказал, что тот никогда не пользуется шпаргалками. В этой похвале содержался особый смысл. Шпоры писали все, и заглядывать в них не считалось зазорным, но только не для отличников. Здесь должно было быть все по-честному — так класс заботился о сохранении и чистоте своего генофонда. Женя условия соблюдал, и ребята это ценили.

Гусек тоже что-то выкрикивал и призывал к порядку, правда, к председателю больше не обращался. Наконец, видя, что собрание стало неуправляемым, он звонко скомандовал:

— Встать! Смирно!

Когда отделение автоматически выполнило команду, он объявил:

— Я как представитель политического отдела закрываю ваше реакционное сборище.

— Разрешите вопрос? — спросил Седов, хотевший уточнить, в какой момент собрание, где он председательствует, превратилось в сборище.

— Не разрешаю, — сказал Гусек. — Демократия в армии существует до тех пор, пока не противоречит политическим установкам. Поскольку собрание закрыто, никаких решений вы принимать не правомочны. А с Ветровым разберемся в другом месте. Уверен, что комсомольцы роты окажутся более сознательными и не пойдут на поводу горлопанов.

И тогда отделение загудело. Мальчишки стояли по стойке «смирно», смотрели прямо перед собой и гудели, не разжимая губ. То была традиционная форма протеста, в которой нельзя было отыскать зачинщиков или выделить активистов — все действовали как один и несли равную ответственность.

— Что такое? Прекратите! — закричал Гусек.

Отделение отозвалось суровым и скорбным мычанием.

— Коллективка?! — Гусек произнес слово, которое более всего страшило руководителей. Согласно тогдашним правилам, подразделение, совершившее коллективные действия протеста, подлежало расформированию. Бывали даже случаи перевода участников коллективок в другие училища, и, конечно, летели разные головы.