Максим Северин - Я дрался в Афгане. Фронт без линии фронта

— Что можете сказать про отношения с местным населением?

— Кроме того, что упомянул, с местными жителями никакого обмена на продукты не было — мы опасались отравления. С местными вообще старались в контакт не входить, чтобы не давать им повода даже подходить к нам, потому что всякое могло быть. Днем местный житель мог приветливо махать рукой проезжавшим мимо «шурави», а ночью взять в руки оружие.

И очень часто ребята страдали именно из-за своей неосторожности: было очень много мин-сюрпризов, порой просто рассыпанных по земле. Это могла быть простая шариковая авторучка, поднимаешь ее — все нормально, а пробуешь писать — и она отрывает кисть руки. Много было маленьких предметов, рассчитанных на поражение рук и ног, были и заминированные брелки, которые отзывались на свист. Поэтому офицеры проводили с нами такую политику, чтобы в контакты с мирным населением мы не вступали, тем более мы стояли на полном боевом.

— Перевал Саланг чем-либо запомнился?

— Во время первого вывода войск я на своем «Урале» с подъемником помогал преодолевать перевал, стоя на сопровождении колонн. Мы помогали подниматься на высоту в 4300 метров старым грузовикам, которые закипали еще на подъеме, эти 130-е и 131-е многое повидали на своем веку, «эмэрэски» тоже тогда выводили, старые бээрдэмы.

— Какое ваше самое яркое впечатление о той войне?

— Самое яркое впечатление — это то, что она была никому не нужна, вот что запомнилось. Очень много ребят погибло ни за что. Да, я понимаю — долг перед Родиной, забросили нас туда, чтобы мы его отдавали и «помогали афганскому народу в поддержании Апрельской революции», — это постоянно вдалбливали нам в головы. Нормальные хорошие парни потеряли там очень много здоровья, потерял его немало и я. Хотя мы могли бы отслужить в своих частях и в Союзе, вернувшись домой невредимыми.

Я повидал там многое, очень ярко запоминаются боевые действия. Остался четким в памяти мой первый обстрел.

14 октября мне исполнилось 18 лет, а 28 октября меня забрали, полгода я отслужил в учебке и попал желторотым пацаном на войну. Мы никому не были там нужны, никому… Я не знаю, зачем все это было нужно: полезных ископаемых там было слишком мало, чтобы за них биться, — ни угля, ни нефти, посмотри на карту мира: в Афганистане практически ничего нет, кругом была лишь одна сера и немного руды. А основным богатством там были и остаются гигантские плантации опиумного мака, за счет которого местное население и выживало. Когда въезжаешь весной в Джелалабад, перед глазами встает такая красивая панорама — целые поля цветущего опиумного мака, которые мы сжигали из огнеметов.

И никогда мы бы там не победили и ничего бы там не наладили. Сейчас там американцы, и у них также ничего там не получится, потому что афганцы — очень тяжелый народ, его очень сложно завоевать: начинается партизанская война, чем-то напоминающая действия наших партизан в Великую Отечественную — воевали в своих родных лесах, и попробуй их выбей оттуда. В такой же ситуации оказались и мы там: попробуй сунься к ним в горы — у них там соединенные между собой тоннели: он нырнул здесь, а вылез где-нибудь километров за пять. Я долго не мог понять, откуда у них глиняные дома, когда кругом сплошной песок, а потом до меня дошло, что ее добывали, выкапывая керизную систему.

Среди ребят, с которыми мне довелось служить, были в основном выходцы из провинциальных городков и деревень России, Украины и Белоруссии, не было «папенькиных сынков», москвича вспомнить не могу ни одного.

Помню и нашу встречу с Сашкой Зайцевым в Кабуле. Тогда пришли загружаться снарядами колонны, он был на «КамАЗе», а я на своем «Урале», а у каждого водителя на солнцезащитном козырьке было написано название родного городка, у меня было: «Калуга, Киров». И вот я вдруг увидел «КамАЗ», на козырьке которого, как и у меня, красовалось «Калуга, Киров». Я дал условный сигнал для таких случаев — два свистка; мы вышли, познакомились. Такая же приятная встреча была у меня и с покойным Юрой Сидоренковым, с Юрой мы учились вместе с первого по восьмой класс, а Сашка тоже учился в нашей 43-й школе, только на год старше меня.

— Какой след оставила война в вашей жизни?

— Первые месяца три я вскакивал по ночам, и «Рота, отбой!» была, в этот период я все еще не мог отвыкнуть от всего этого, а потом устроился на работу, женился, и постепенно все стало забываться.

Служба дала мне большой опыт, и если бы сегодня мне дали отслужить за своих сыновей, то я не задумываясь пошел бы.

От себя могу добавить, что не надо этих горячих точек, ведь в каждой стране есть люди, которые сами мирно могут разобраться с внутренними проблемами, а наших ребят на эти разборки больше бросать не надо.

В армию меня призвали осенью 1978 года. Я попал в танковую учебку, где готовили механиков-водителей танков Т-62. На тот момент я уже был кандидатом в мастера спорта по самбо, поэтому сразу был распределен в спортивную роту при танковом полку, которая комплектовалась из наиболее физически развитых парней. Здесь, можно сказать, и прошел первый год моей службы.

В конце 1979-го от нашего танкового батальона была сформирована рота, которая и была отправлена в Афган. На территорию Афганистана мы входили одними из первых.

В составе роты было около пятидесяти шести человек. Тогда я еще не знал, что пятнадцать из нас уже не вернутся оттуда живыми. Ребята погибали не только от ранений, шальных пуль и осколков. Ведь поначалу война была в большей степени партизанская. Более того: когда мы входили в очередную провинцию, местное население даже не знало, кто, зачем и почему проходит по их территории.

Наш экипаж отправили в Кабул, придав расположившейся там Витебской дивизии. Вместе с десантниками мы сопровождали армейские колонны. Дважды довелось ходить через перевал Саланг.

— Под обстрелы из засад часто попадали?

— Случалось всякое, многое из этого не хочется вспоминать. Я никогда до этого не видел, как горит железо, а там увидел. Сталь при этом становится темно-бордового цвета. Конечно, страшно на это смотреть, картина неприятная.

Однажды мы прошли Саланг и спускались вниз по горной дороге, тут броню танка насквозь прошил ПТУРС. Он попал в верхнюю часть башни, заряжающий, наводчик и командир погибли от возникшего огромного давления. Меня спасло лишь то, что свой люк я не застопорил, а просто прикрыл; волна вышла через него, выгнув наружу массивную крышку. Вначале был сильный свист в ушах. Потянул рычаги на себя, остановил танк, засунул руки под шлемофон, инстинктивно пытаясь заткнуть уши. Потом почувствовал, как что-то полилось из носа, поднес руку — это была кровь. Через мгновение я отключился. Помню, что, когда терял сознание, перед глазами встала такая картина: я дома, захожу к себе в подъезд, вставляю ключ в замок, проворачиваю его, но не вхожу. Ребята мне потом рассказали, что если бы я открыл дверь и сделал шаг — то все, ушел бы на тот свет.