Роман Кожухаров - Штрафники против «Тигров»

Но потом, когда они с боем прошли по селу, выкуривая галичан из хат и неумолимо вытесняя их к болоту, Аникин отыскал Якима. Вернее, Якима и Агнешку. Их истерзанные, обезображенные тела лежали одно на другом. Трудно было сказать наверняка, сотворила ли это взрывная волна гранаты или палачи-эсэсовцы бросили их так специально, по своей изуверской прихоти. Вся макушка возвышенности была изрыта воронками от гранат. Среди них выделялись два глубоких следа разрыва танковых снарядов.

На подступах к холму со стороны села весь склон был усеян трупами эсэсовцев. Яким, наверное, отбивался до последнего патрона. Оставалось надеяться, что он и Агнешка погибли в бою, от осколка или пули врага, и что их не захватили живьем озверелые отступавшие «галици».

Они решили похоронить Якима прямо здесь, на холме.

— А баба, вишь, не оставила Якима-то… — рассуждал вслух Талатёнков. — Я сразу засек, что у них с Якимом шуры-муры…

— Молчи, Талатёнков… — буркнул Аникин. — Налегай на лопатку…

Яму выкопали быстро. Работали все оставшиеся в живых из группы «истребителей-камикадзе». Грунт здесь, на возвышенности, был мягким, вперемешку с песком. Якима и Агнешку аккуратно завернули в плащ-палатку и опустили в могилу. Хватило как раз на двоих. Андрей вдруг вспомнил последние слова Якима о том, что он сирота и родственников у него никого нет. И вот, перед самой смертью, он вдруг обрел родную, живую душу. И теперь уже навсегда…

С тяжелым сердцем Аникин докладывал майору о выполнении задания, о потерях. Андрей чувствовал, что вина за каждого из погибших свинцовым грузом ложится на душу. Чесничанский, Якимов, Девятов, Жильцов… Половина группы осталась там, за околицей украинского села Гончаровка.

— Да-а… четыре танка — это серьезно… Шороху вы навели хорошего… — похвалил его майор. — Молодцы. По нашим данным, в селе хорошенько окопались эсэсовцы и приданное им для обороны танковое отделение. А наша рота прикрывала наступление «тридцатьчетверок»… Готовились тут к серьезной буче… Но благодаря вашим действиям фашисты совсем голову потеряли… Хе-хе… в прямом и переносном смысле…

Майор засмеялся каким-то неживым, механическим смехом. По его смертельно усталому лицу было видно, что на эмоции в его организме сил уже совсем не осталось.

— Ох, устал я, Аникин. Шутка ли, как ударили по ним, да так, что весь дух выбили… А потом двадцать верст, до самой Гончаровки, без передышки гнали…

Лицо майора вновь приняло непроницаемый вид чугунной маски.

— Ты это… Тоже, гляжу, на ногах еле стоишь… Всем из твоей разведгруппы явиться на кухню. Получите двойную порцию каши. И тушенки… Да, и скажешь старшине, чтобы выдал самогона на вашу группу. Трофейного…

— Товарищ майор… — все так же по стойке «смирно», стараясь не потерять равновесие, удерживался перед Шибановским Аникин.

— Ну, чего тебе… — недовольно откликнулся ротный.

— Вы обещали… представить на искупление… участников группы… Вот документы… погибших…

Андрей протянул майору стопку сложенных вдвое листков.

— Считаю, что все павшие достойны быть представлены к боевым наградам… — Андрей старался, чтобы голос его звучал как можно тверже. — Как проявившие мужество и героизм при исполнении ответственного задания.

— Что обещал, я выполню… — ответил майор. — Мадана отправят в медсанбат с моим представлением. А насчет погибших… Позже решим, Аникин…

— А как же Карпенко и Телок?.. То есть Талатёнков? — воскликнул Аникин. — Вы же обещали!..

— Вот что, Аникин… — жестко, возвышая на каждом слове голос, ответил майор. — Мы тут не в подворотне выясняем, кто чего кому обещал… Это война, лейтенант. И ты порядок штрафной лучше меня знаешь. Нет ранения — нет представления на перевод в строевую…

Он, словно спохватившись, устало и тихо продолжил:

— Что касается павших и раненых, вопросов нет… А с кем мне воевать, лейтенант? Ты с кем останешься? А? С кем мы на Вислу пойдем, если Карпенко сейчас отпустим?

— На Вислу? — эхом отозвался Аникин.

— Ты вот что, лейтенант, — почти по-отечески вдруг произнес Шибановский. — Иди-ка ты к старшине, скажи: майор приказал три литра выдать на группу. И на кухню… А после поговорим. Есть еще вопросы?

— Никак нет, товарищ майор…

— Ну вот и хорошо… действуй…

Рядовые «шурики», ворвавшиеся с передовыми танками в село, отреагировали на появление остатков группы Аникина без особого энтузиазма. Саму роту в ходе стремительного наступления изрядно потрепало. У всех из-под толстенного слоя грязи неумолимо проступал вид загнанных в мыло лошадей.

Старшина с кухней прибыл уже позже, когда бойцы добивали остатки завязших в болоте эсэсовцев. Лишь небольшой группе фашистов удалось уйти из села. Многие, не зная брода, безнадежно завязли в трясине. Кого-то просто затянула на дно темно-бурая чвакающая масса.

Большинство стали легкой мишенью для собравшихся у подножия холма штрафников. Они устроили что-то на манер тира, на спор стреляя в головы, руки и туловища беспомощно барахтавшихся в болоте. Кто-то, кому отстрелили палец или кисть, или кусок щеки, или уха, начинал истошно кричать. Кто-то просто так звал «мамку» или на помощь. Кто-то пытался вернуться на твердую землю и сдаться в плен.

Но «шурики» никого в плен не брали. Они были еще до краев переполнены адреналином атаки. Он еще помогал их измочаленным мозгам сопротивляться той вязкой трясине усталости, которая всего через несколько минут затянет их на свое беспросветное дно. Бойцы в бестолковой, убийственной стрельбе вымещали остатки той черной злости, которая, как черное топливо, гнала их вперед во время безумного, стремительного наступления.

Аникин, наблюдавший за происходящим с вершины холма, не вмешивался. Он и другие выжившие члены группы рыли могилу Якиму и Агнешке. В его сознании, вместе с тяжелой, гремучей горечью, всплывал жуткий рассказ Агнешки о зверствах фашистов, имена и лица его подчиненных, погибших во время рейда. У него не было ни капли жалости к тем, кого добивали в болоте бойцы отдельной ОАШР.

Он вдруг вспомнил, как в детстве с другими мальчишками кидал с берега камни в лягушек. Он вспомнил, как брошенный им булыжник влепился в самый центр зеленой квакушки, расквасив ее брюшко и по-смешному растопырив лапки в четыре стороны. Товарищи его засмеялись и стали хвалить меткость его броска, но Андрею стало вдруг не до смеха. Он почувствовал какое-то новое для себя ощущение, неразрывно смешанное с отвращением и жалостью. Его чуть не стошнило. Больше он никогда не ходил «бить жаб» на заросший тиной пруд.

Почему он вдруг вспомнил об этом? Здесь, на холме, у могилы, он не испытывал ни тошноты, ни жалости. Пожалуй, только отвращение к черным точкам, которые барахтались внизу и то и дело без следа исчезали на серо-бурой глади болота.