Роман Кожухаров - Штрафники против «Тигров»

— Не можно, пане, не можно… Руки вгору…

Андрей проснулся в холодном, липком поту. Он не закричал, наверное, только потому, что еще не выветрившийся самогон притупил реакцию. Прямо на него в полумраке сарая смотрели глаза, только не страшные мертвые глаза Агнешки из сна. Эти глаза горели живым любопытством, отблескивая озорством и даже лукавством.

— Кто ты? — единственное, что нашелся спросить Андрей. Глаза молчали, все так же лукаво и не отрываясь глядели на него в упор.

Как можно незаметнее он потянул руку в сторону. Там должен был лежать его автомат.

— Пан щось втратив?.. — вдруг произнесли глаза. При этом они сощурились и стали еще лукавее. — Напевно, ось це?..

Аникин почувствовал, как в его ладонь уперся холодный металл. Это был ствол автомата. Ухватив его пальцами, Андрей быстро подтянул оружие к себе.

— Нехай пан не боиться… Зброя мени не потрибна. Мени потрибно поисти…

Глаза посерьезнели, но только на миг, тут же снова сделавшись лукавыми…

— Что ты здесь делаешь? — уже окончательно осознав, что это не сон, спросил Андрей. Он собрался с мыслями и проверил рожок автомата. Тот был на месте.

— Ховаюся… Мати мене ховае. Вид нимцив ховала. Тепер вид москалей…

Голос был под стать глазам — такой же любопытный и лукавый.

— Мама дуже за мене боиться… Тильки я не слухаюсь. Посиджу, посиджу и — гуляты…

— Гуляты? — не поняв, переспросил Аникин.

— Так, гуляты… — подтвердил голос. — Исти дуже хочеться…

Голос девушки стал совсем нежным. Глаза заблестели в полутьме, как две живые звездочки.

— У тебе есть якась ижа?

— Ижа? — переспросил Аникин, пожав плечами. — Не понимаю, что такое ижа…

— Хлиб, каша… — терпеливо поясняла девушка. — А я з тобою за це погуляю…

Последние произнесенные ею слова Аникин понял полностью. И про хлеб, и про кашу, и про погуляты. Он смущенно закашлялся. Будто спохватившись, он сел. Девушка отодвинулась в темноту. Глаз стало совсем не видно, только темный ожидающий силуэт.

— У меня хлеб… хлеб есть… горбушка… — все больше смущаясь, ответил Андрей. — И каша, по-моему, осталась… Если бойцы не забрали… для раненого…

Он на ощупь принялся искать свой вещмешок и вдруг наткнулся руками на девичью ногу. Она была теплая, с гладкой и нежной кожей.

Девушка прыснула от смеха и подобрала ногу. Было видно, что она устроила это специально.

— Ты тут живешь? — спросил Андрей, чтобы как-то побороть свое смущение.

— Так, — запросто ответила девушка. — У ций хати. Це наш сарай… Я бачила, як ви тут горилку пили.

— Так ты тут была? — удивился Андрей. — Шпионила за нами?

— Ни… — не согласилась девушка. — Ховалася. Дуже смачно вы илы…

Наконец Андрей нашел свой вещмешок. Он достал оттуда полкраюхи ржаного домашнего хлеба. Бог знает, где старшина раздобыл его. Из потемок мешка Андрей извлек и банку тушенки. Она предназначалась Мадану. Что ж, в этом вопросе Иону-Иванко не повезло. «Хлопцы придумают, чем его накормить», — махнув рукой, решил про себя Андрей и открыл ножом консерву.

— Бери, ешь… — сказал он, протянув в полутьму краюху. Он даже не увидел, как цепкие руки с жадностью выхватили у него хлеб. Без всяких околичностей девушка накинулась на хлеб. Андрей слышал в темноте, с какой жадностью она впивается в краюху.

— Ты не торопись… Я не заберу у тебя… — Аникин отыскал свой котелок. На дне были остатки каши. Андрей вывалил туда содержимое банки и протянул девушке.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Висимнядцать… Взимку виповнилось… [12] Восемнадцать. Зимой исполнилось (укр.). — с полным ртом пробубнила девушка.

Аникин откашлялся и произнес, стараясь придать своему голосу как можно больше серьезности:

— Ты это… Ты кушай. А гулять со мной не надо. Я просто посплю. Спать очень хочется…

Сказав это, он, гордый и довольный собой, улегся спиной на сено и закрыл глаза. Но сон уже не шел. Вся гордость куда-то улетучилась, а слух чрезвычайно обострился. Он улавливал каждое шкрябанье аникинской ложки по его котелку, каждый шорох юного девичьего тела. Мысли об этом все настойчивее лезли ему в голову.

Андрею вспомнилась Лера, ее белое стройное тело, ее губы и стоны, их ночи и мимолетные дневные часы. Они пролетали мгновенно, но были наполнены такой неутомимостью ласк и страсти, что теперь, когда они чередой проплывали перед закрытыми глазами Андрея, ему казалось, что время, спрессованное в те часы, длилось вечно.

Аникин почувствовал, как горячая волна возбуждения наполняет его всего. Андрей почти осязательно ощутил прикосновение Лериных рук Лера, Лера… Он опять видел сон, самый чудесный, в котором живая возлюбленная все настойчивее приглашала его заняться любовью.

И вдруг Аникин почувствовал, что это никакой не сон. Настойчивые руки прикасались к нему, и жаркое молодое дыхание, пахнущее рожью и тушенкой, делалось все ближе и ближе.

— Ты чего это… — только и нашелся что сказать Аникин. Голос его прозвучал совершенно растерянно. — Не надо, зачем…

— Пан не хоче? — спросило это горячее дыхание. Голос ее звучал так соблазняюще, так сладко, что дрожь истомы сотрясла все тело Андрея.

— А вин хоче… — опять проворковал томительный голос, сделав ударение на вин . — Пану не треба боятыся. Я не прычынна дивчина [13] Пану не надо бояться. Я не порченая девушка (укр.). …

— А я не боюсь… — только сумел прохрипеть Аникин, задыхаясь от томительной страсти. Его тело, охваченное желанием, будто остолбенело. Андрей не мог пошевелить ни рукой, ни ногой и только беспомощно чувствовал, как нежные пальцы расстегивают на нем пуговицы, раздевают его, касаются его тела, изголодавшегося по женщине. Эти прикосновения будто пронизывали его разрядами тока.

А девушка что-то ворковала и не торопилась, будто играла с ним в издевательскую игру. Он весь задрожал, подскочил как пружина и, схватив сильное и легкое девичье тело, повалил ее на сено. Она, видимо, возбужденная затеянной ею самою игрой до крайнего предела, спешно помогала стягивать с него гимнастерку. Верхняя льняная рубашка девушки показалась Андрею бесконечно длинной.

Она еще не успела снять ее через голову, а он с жадностью набросился на ее упругие, выпуклые груди. Он ловил губами соски, и она от этого задрожала, как осиновый лист, и стон сладострастия вырвался из самой глубины ее горячего впалого живота. Руки Андрея на ощупь воссоздали всю ее, с тонкими руками и шей, с осиной талией, с крутыми, женственными бедрами и грудью — манящими, сопротивлявшимися голоду со всей неистовой силой юности.

А потом они забыли о войне, обо всем окружающем мире. Теперь уже она рычала и стонала, царапала его спину, до синяков хватала за его руки, словно в отчаянии использовала последнее средство не сорваться в пропасть. Она билась в его объятиях, как будто с каждым его движением ее все невыносимее истязала нестерпимая мука. Она удивительным образом терпела и шептала, и выкрикивала: «Ще, ще… о, Божа матир…» — и, как будто в горячечном бреду, бормотала какие-то бессвязные, непонятые для Андрея слова…