Анатолий Азольский - Кровь диверсантов

Потому что я не хотел покидать СССР. Не для меня эта Германия и вся эта Европа, я никак не мог забыть тупого американца с его дурацкими конвенциями: все было чужим, все отторгало, а уж какие-то там деньги… тьфу! Но говорить Алеше об этом – нельзя. Он может заартачиться, дворянской спеси в нем с избытком, но спесь-то – я отмечал это горюя – не отвращала его от Германии, где он все-таки проживал до войны. А мне нужна была земля, на которой родился; я смогу – украдкою хотя бы – увидеть детей Этери и постоять у могилы матери.

И наконец – архив. Я его ни за какие деньги не продам. Не лишайте человека последней радости.

И решение мое окончательно окрепло, утвердилось, когда Федя принес мне оружие, многими на фронте уважаемый «ТТ». Пистолет лежал на моей ладони, ничуть не отягощая ее своим весом, ибо он – бестелесен, невесом. Еще не зная, что будет дальше, как развернутся события, я тем не менее предвидел: из этого ствола будет убит Гюнтер Шайдеман, и пистолет, отброшенный мною после выстрела, полетит в какую-то бездну, ибо он и Шайдеман – неразрывно связаны. Этот пистолет – только для этого немца. В Средние века убийцы коронованных особ бросали наземь мушкеты или аркебузы и уходили, и оставление оружия такого высокого назначения – не от попытки скрыться, – здесь глубочайший философский смысл, жаль, что я как-то невнимательно прослушал лекцию Чеха. (Но помнится афоризм его, впоследствии повторенный одним французом: «Убийство для индивида то же, что революция для коллектива».)

В один из дней середины октября – уже начинало смеркаться – я повел Рудника в город; Алеша шел следом, Федя остался сидеть на сундуке, закрывая им крышку подвала.

Мне было больно, я едва не расплакался, обнимая Алешу на прощание, а тот, не подозревая о моем предательстве, был сух и деловит, сказал, что с Шайдемана глаз нельзя спускать, а Федя только в мордобое смыслит.

Приблизился посредник и увел от меня Алексея Петровича Бобрикова. Рудник уже догадался, куда его ведут, рванулся ко мне и пожал руку.

Тьма поглотила их. Я побрел к Феде, к сундуку, к Шайдеману, который понял, куда подевался сотоварищ по погребу, и молчал, затаился.

Через пять дней я позвонил посреднику и услышал от него ничего не говорящее немцам слово («Артамон»), каким Алеша сообщил мне, что он и Рудник уже в полной безопасности, деньги выплачены.

Теперь настала очередь Шайдемана. Предполагалось, что уже через три дня я передам его посреднику, откажусь от Германии, а ночью исчезну, распрощавшись с Федей.

Билет на проходящий поезд Баку – Москва был куплен с рук, я еще потолкался около управления порта, узнав новости, которые мне очень пригодились через несколько часов. Пошел сменять Федю на боевом посту, остановился у калитки, почуяв недоброе: дверь на веранду распахивалась от порывов ветра, что могло быть при раскрытом окне кухни. Ворвался в дом и увидел распростертого на полу Федю, в спине его торчал нож, обычный, столовый, но зауженный и заостренный, мы им по очереди чистили картошку.

Гюнтера Шайдемана, конечно, и след простыл. Пистолета он не нашел, да и не знал о нем, и не нужен он был теперь ему.

Я бегал вдвое быстрее трамвая и был в двадцати метрах от трапа, по которому поднимался Шайдеман. Транспорт – греческий, половина команды – немцы, Гюнтер ничем не рисковал, когда трубой сложил ладони и заблажил – или это мне почудилось – «Wir sind Moorsoldaten», а затем помахал мне барской ручкой.

Тогда-то, не вынимая «ТТ» из кармана плаща, я выстрелил, и Шайдеман стал оседать…

Пробуждение. – И рисовала на стекле заветный вензель… – Великого Диверсанта наконец-то забирают органы (женские, половые): он женится! – Вновь он с оружием!

Мне стало так одиноко, так неуютно! Ведь я не Шайдемана убил, а омертвил что-то в себе; какая-то часть моей жизни, моей способности вдыхать воздух и видеть людей – пресеклась, умельчилась, из памяти выпали месяцы, когда я был лабухом, и музыка меня теперь попугивала. В Москве шел снег, несколько часов пробыл я в столице, посидел у памятника Тимирязеву… Зачем?

Всю зиму пролежал я в Курбатовке, но однажды что-то во мне встрепенулось, и, хрустя суставами, выскочил я под ветер, под дождь, хлеставший всю ночь, и понял, что начинается весна. По паспорту был я здешним, местным, и даже в какой-то поповской книге значился. Кормившая кур старуха считала меня своим «внучеком» и просила не уезжать, как прежде, на долгие годы.

Таял снег – и холод, что наполнял меня, растапливался, мне казалось, что руки и ноги – оживают, как бы отходя от мороза. Стал курьером, конторы в Курбатовке и райцентре исписывали горы бумаг в уверенности, что кто-то будет их читать, и я с сумкой носился по району, взгромоздясь на чахлую лошаденку, для которой воровал сено и отруби. Вскоре должность стала вакантной – для того, чтоб ее восстановить и принять на мое место малолетнего сынка бухгалтера.

И я подался в Москву, надо было сочленять цепь времен. В школу № 626 я не осмелился зайти, но позвонил, узнал, что Тамара вышла замуж, и порадовался за нее.

Не помню, как у меня было с ночевкой в эти дни. Наверное, поздним вечером я брал билет до Смоленска или Ярославля, высаживался и шел к московской кассе. Из меня будто какие-то пружины извлекли, от легкого толчка я падал, все во мне было бескостным. Неизвестно, куда завело бы меня безволие – воровская шайка приняла бы, богатая вдова, огни летящего на меня тепловоза.

Но повезло, случайно, что-то я еще недоделал в своей напрасно прожитой жизни, о которой я думал, для ориентации в пространстве смотря на мелькающие ботики впереди идущей женщины. Вдруг она поскользнулась и упала, беглый осмотр убедил меня: перелом голени. Взяв женщину (она была легкой, почти девочка) на руки, вышел на середину улицы Чернышевского, там она не заметила в полутьме слой ледка. Остановилась «Скорая», нас повезли в Склифосовского, стали оформлять: Сенина Анна Семеновна, 1928 года рождения, прописана на улице Гайдара, дом восемь… «А вы – кем ей приходитесь?» – это вопрос ко мне. – «Родственник». Уже сделали рентген, пришел терапевт, тогда-то она, Сенина Анна Семеновна, и позвала меня. Дала ключи от квартиры. Попросила завтра прийти сюда, принести домашний халатик на первый раз, а потом она скажет, что еще надо, а сейчас голова трещит, ничего не соображает.

Каталка с нею скрылась в лифте, я побрел по Садовой; улица Гайдара, я чувствовал, где-то рядом, всегда травмы случаются невдалеке от дома, когда психика расслабляется. Два замка, две комнаты, квартира отдельная, нехолодно. Жалкие остатки пищи, но во всем прочем – достаток. Попил чай, полистал какую-то книгу, разделся, лег на диване, нашел внутри него одеяло, утром покопался в шкафах, у Курского вокзала купил яблок, робко вошел в палату, где со вздернутыми ногами валялись на койках три женщины. У моей Сениной дела обстояли не так плохо, гипс всего лишь, без вытяжки. По виду – полное соответствие паспорту, двадцать один год, студентка третьего курса филфака – вот она, смычка распавшейся цепи, бывший капитан Локтев либо кончает университет, либо вот-вот покинет его, а парень, со слов его нацарапавший статью о майоре Филатове, там еще, наверное, еще что-то царапает. Спросил: «Ну ты как?» – и губами притронулся ко лбу. Домашний халатик принес я да шлепанцы, две длинные ночные сорочки, чулки. Шевелением скрюченного пальчика она заставила мое ухо приблизиться к ее тонким злым губам.