Анатолий Азольский - Кровь диверсантов

Распирая брезентовые бока «Виллиса», втиснулись в машину. Офицеры дружно скакнули в грузовик. «В Петелино!» – крикнул Лукашин так, будто там справляли свадьбу, на которую мы, почетные гости, опаздывали.

Сразу все прояснилось: аэродром, самолет, и надо в самом деле спешить, потому что до рассвета не так уж много. Казахи вертели головами, как дети, впервые попавшие в цирк.

Такая спешка, такая нервозность – это уже опасно. Знали это и офицеры, но остановиться уже никто не мог. На летном поле Петелино – ни огонька, ветер обрывал доносившиеся до уха фразы, и все мне не нравилось. У «Дугласа» почему-то вспыхивали и гасли красные огни, Костенецкий (он был уже здесь) не желал замечать нас, а потом вообще исчез. Пилот метался, как в клетке, перебегая от заправщика к самолетному ящику, куда влезли три офицера, и куда нас таскали по одному, и где Лукашин каждому сообщал, что после передачи взрывчатки следует таким-то и таким-то маршрутом добираться до леса. Один из офицеров четко поставленным штабным голосом произнес: «Район высадки – три дерева южнее опушки, к северу от которой будут выложены три костра треугольником… противник располагает следующими силами на вечер текущего дня… наземная температура воздуха плюс один градус, ветер северный…»

Кончить ему не удалось, в ящик влез – пахнуло отвратительно: одеколоном или спиртом – летун в щегольской американской куртке и сказал пилоту:

– Мишка. Во-первых, от полетов я, сам знаешь, отстранен. Во-вторых, если жиды на борту, я не полечу. В-третьих…

Его тут же вышвырнули. Оперативно-тактический голос штабника, одновременно напоминавший и казарму, и своды аудиторий воронежского института, куда я мальчуганом пробирался слушать разные небылицы, вновь заполнил ящик. И опять ему не дали закончить. Я же пересек ящик по диагонали, уселся в угол и сказал, что никого слушать не буду, пока нам не принесут наши парашюты, потому что эти, что лежат, неизвестно чьи и непонятно, кому предназначены, а гробиться я не хочу.

Послали за парашютами. Пока бегали, штабник внятно дополнил Лукашина: «…после передачи взрывчатки… перейти фронт на участке Кадиберово – Сенное, две красные ракеты в паузе между двумя зелеными немецкими…»

Парашюты принесли, я нашел свой, именно свой. Начальство молчало, в молчании решая вопрос: кому донести до нас горькую правду?

Донес один из тех трех, что ворвались в хату. Организовал свет, приглушив бьющий в окно прожектор. Группа Валиева, сказал он, осталась без взрывчатки, что делает невозможным выполнение ответственного задания и что, возможно, обрекает ее на гибель. Наша задача – доставить взрывчатку. «Рация им не нужна. Оружие тоже, оружие возьмут у Валиева», – распоряжался кто-то, отсеченный от нас границею света и тьмы, и я немедленно решил, что оружие нам как раз и нужно, что с автоматом я не расстанусь, тем более с «парабеллумом», и сунул две лимонки в карман, прицепил финку. Почти всю взрывчатку – сорок килограммов – навесили на меня как на самого молодого, вместо рации и блока анодного питания. Казахи шумно подпрыгивали на месте, проверяя подгонку. Тлевшее во мне озарение вспыхнуло и осветило грядущее: меня терзала догадка, что ребят этих сегодня убьют, смерть их я предчувствовал, и мне стало так жалко их!.. Я вышел из самолетного ящика, глянул на звезды и едва не расплакался.

Когда же самолет поднялся, откуда-то вылезла руководящая установка: «Три костра в линию, обращенную от опушки к реке, отчетливо видной при лунном свете». А «три дерева южнее опушки»? Откуда они выперли, эти костры? Ни я не слышал о них, ни казахи, но тем не менее возникла откуда-то, по стилю, похоже, из боевого приказа, который так и не дочитал до конца штабник. Но не слышал никто! Не видел! Наваждение какое-то! Напасть! «Три костра в линию…» Ясно, что в спешке даны разные опознавательные знаки.

Тут уж я выругался, наверное, первый раз в жизни, матом. Летчики, догадывался, совсем сбиты с толку. А было – не к слову припоминаю, а к делу – всего-то ноль часов пять минут. Самолет пересекал линию фронта, четко обозначенную трассами пульсирующих очередей, метров на шестьсот поднявшись, и начал скользить вправо – вторая ошибка из тех, что совершены были на борту. Да и в любом случае ошибка была неизбежна. Существовал приказ, приказ – по уставу – должен выполняться точно, беспрекословно и в срок. Его и выполняют прежде всего беспрекословно и в срок, а затем уж и точно, потому что точность поддается измерению после отдачи и выполнения приказа. Сбрасывали нас обычно на обратном курсе, расширяя немцам район возможных поисков. Неразбериха с геометрией (а я успевал по этому предмету в школе!) заставила летчиков дать команду раньше. Земля просматривалась. Луна не видна, но поверхность облаков подбеливалась, звезды – из-за болтанки – дергались.

Когда самолет начал скользить вправо, я решил было, что сейчас ляжем на обратный курс, хотя по времени это никак не получалось. Штабную карту с нанесенной обстановкой нам, конечно, показывать было нельзя, но надо же знать, куда прыгать и что там, внизу?

Самолет выпрямился и полез вверх, как в гору, натужно захлебываясь моторами, на самой вершине горы его забило дрожью загнанной лошади. И луна вкатилась в иллюминатор, облака застывшей пеной покоились неподвижно. Показался штурман. Мы поняли, что момент прыжка рядом, что пробивать облака самолет не будет.

Я всегда прыгал вторым, но молоденькие, глупые казахи опередили меня. Они провалились, а я отсчитывал секунды, заранее примериваясь к тому, что увижу, когда раскроется парашют, и полетел вниз, уберегая глаза.

Дернуло, оборвав счет затяжным секундам. Парашют раскрылся нормально, и все же что-то непонятное происходило – и со мной, и подо мной. Свой собственный «полетный» вес я мог определить с точностью до двух килограммов, парашют пристрелял раньше, сделав контрольный прыжок сутки назад и сам уложив его. А сейчас меня юлой крутило вправо, и, чтоб не перехлестнулись стропы, приходилось вращать себя в обратную сторону. Я попал на границу воздушных потоков, а когда стабилизировался, когда глянул вниз, то поразился – реки не было (что не так уж страшно и объяснению поддавалось: прямо под ногами лентами, то рвущимися, то склеивающимися, ползли облака, закрывая луну, да и свети она, река могла не отражаться, таковы уж законы отражения, преломленные случайностями). Не это поражало. Три костра светились там, куда я никак уже попасть не мог. Слишком далеко, за пределами перемещавшегося по земле конуса, в вершине которого болтался я. Более того, меня относило от костров вправо, куда именно, я еще понять не мог, я еще не сориентировался, что пугало. Оба парашюта почти рядом двумя клочками ваты целились не на костры, и я понял, что казахи уже растерзаны в клочья немецкими пулями… Что метеоусловий в районе костров мы не получили, о низкой облачности сказано не было – это, пожалуй, говорить лишне… В попытках привязать себя к приближавшейся земле я судорожно взывал к памяти и вдруг увидел три костра – в линию, те самые опознавательные знаки, которые нам никто вроде не давал, но которые по абсолютно непонятной причине попали в наши головы.