Сергей Дышев - До встречи в раю

— Без совести, — уточнил Лаврентьев. — Дураку воля — что умному доля: сам себя сгубит.

Как всегда утром, доктор Шрамм начал обход. В конце коридора, возле лестницы, стояла койка, где, свернувшись калачиком, лежала пресловутая Малакина. Иосиф Георгиевич поднял одеяло, обнажив желтое старушечье тело с выпирающими ребрами.

Потом в таком же темпе доктор со свитой обошел второй этаж. Лавируя между койками, из-за недостатка места выставленными в коридорах, Шрамм высказал замечания по поводу плохой уборки помещений.

После обхода стал вызывать пациентов. Начал Шрамм с больного со странной фамилией Шумовой. Он действительно соответствовал ей. Больной любил бегать по коридорам, изображая мотоцикл, урчал, пускал пузыри и даже катал на спине своих товарищей по палате. С прогрессированием болезни он стал необычайно прожорливым, нагло воровал пайки у больных, растолстел и больше не бегал, а лежал или сидел на кровати.

— Ну что, голубчик? — Доктор глянул на больного поверх очков. — Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, — осклабился Шумовой и подался вперед.

— Что-то вы растолстели, милый друг. Перестали двигаться, все в кровати валяетесь. Раньше хоть бегали, — укоризненно заметил доктор.

При последних словах Шумового будто подменили, он оживился, радостно заурчал:

— Ур-р, ур-р-р-р…

— Ну, полноте, полноте, голубчик. Мне никуда ехать не надо…

Больного Карима никогда не называли по фамилии, потому что она была сложна и непроизносима.

— Здравствуй, Карим. Заходи, садись, — приветливо начал Иосиф Георгиевич.

Больной молча сел, уставился в одну точку.

— Как здоровье, как чувствуешь себя?

— Спасибо, — буркнул Карим и сплюнул на пол. — Все мерзко.

— А вот это некрасиво, — мягко заметил доктор. — Ведь кому-то придется убирать.

— Будто не знаете кому, — резонно парировал больной.

— Я вижу, ты сегодня не в настроении. А мне просто хотелось пообщаться с тобой.

— Ну? — выразил нетерпение Карим.

— Думаешь ли ты о самоубийстве?

Карим отвел взгляд.

— А о чем ты чаще всего думаешь?

— Ну, о чем… О всем. О том, что надоело все.

— Расскажи о своих мыслях, освободись от них.

Карим хмыкнул, посмотрел холодным взглядом.

— Была история, доктор. Одна старуха пригласила родственников мужа. Выставила на стол голубцы. Хорошие, большие. Те все поели, понравилось. «А где же наш Рафик?» — спрашивают. А она отвечает: «А вы его только что съели. Я из него голубцы сделала». И показала остатки.

Доктора затошнило. «Ну и гадость, однако!»

— Тебе не надо забивать голову такими историями, — наставительно сказал он и тут же подумал, что запрет, насильное вытеснение вызовут обратный эффект. Тут же возникнут навязчивые воспоминания. — Ты часто вспоминаешь эту историю?

— Каждый раз, когда вас вижу… Я еще много таких историй знаю. Но с вами это уже не связано.

Шрамм стряхнул горькие мысли, сосредоточился.

— В детстве всем нам при существующей тогда системе внушали категорический императив, безусловное жизненное кредо, которое можно низвести до простейшей формулы: «существуя — сгорать». Сгорать за идеи партии…

— Как Пиросмани? — холодно уточнил Карим.

— Что? — не понял Шрамм. — Ах, вы об этом…

Карим имел в виду больного по кличке Пиросмани, который по своей приверженности к пиромании поджигал все, что могло гореть, — как только ухитрялся достать спички.

— У него другое: «существуя — сжигать», — сдержанно пошутил доктор. — Но мы, кажется, отвлеклись, милый друг.

— У меня все мысли интересные, — холодно предупредил Карим. — Просто они никому не нужны. А не нужны они потому, что они правильные. Поэтому я здесь, и я одинок… Если б мне дали развернуться, выделили в мое распоряжение хотя бы сто человек, я бы смог перевернуть человеческое сознание.

Когда Аделаида привела очередного больного, доктор сказал:

— Предыдущему пропишите усиленную дозу пирогенала.

— Он вроде бы пока ничего, спокойный, — аккуратно заметила она.

— Он уже на подходе , — небрежно ответил Шрамм.

Следующему больному, Автандилу Цуладзе, Шрамм задумал устроить «прочистку мозга». Чем больше «сажи», тем настойчивее надо чистить психические тягостные воспоминания. У каждого шизофреника есть вытесненные в бессознательное и рвущиеся подспудно наружу аффективные переживания.

— Что вас беспокоит? — после «сеанса» спросил Иосиф Георгиевич. — Мне сказали, что вы мечетесь, ходите взад-вперед, будто не можете найти себе места.

— Здесь, доктор, действительно нет мне места. Мое место… далеко отсюда. И роль предначертана иная, а не та, что вы мне навязываете: валяться на кровати в вашей лечебнице. Вы маленький узурпатор, в ваших руках — жизни и судьбы.

— Оставим это, — как можно мягче попросил доктор, усмехнувшись про себя: «Еще один мессия».

— Оставим, — согласился Автандил.

— У вас не бывает смутных ощущений, позывов совершить нечто ужасное? Скажем, давным-давно вы пережили что-то тяжелое, ужасное, отвратительное, гадкое.

— Есть такое, — сразу же сознался Автандил.

— И какое же? — спросил доктор дружелюбно и заинтересованно.

— Мне хочется снять с вас золотые очки и раздавить их своим солдатским ботинком.

— За что?! — поразился доктор.

— За то, что после той встречи с вами меня рвало. Вы мне прописали какую-то гадость… Кстати, ботинки, которые мне выдали, мне тоже не нравятся. Их уже носил солдат из соседнего полка. Я это точно знаю. Он умер, а ботинки мне достались. Вы, наверное, хотите, чтобы он приходил ко мне по ночам и требовал вернуть их обратно?

— Фу, что вы понапридумали! — замахал руками доктор. — Конечно, они не совсем новые, но не с мертвого же. Я бы вам дал другие, уважаемый Автандил, но у меня нет. Честное слово. Такие трудности со снабжением, если б вы только знали.

— Меня это абсолютно не интересует. Нервнобольного такие аспекты не должны интересовать.

— Судя по вашим словам, вы имеете нестандартные жизненные ориентиры, цели… Ведь человек — не просто слабомыслящая клетчатка с выраженной функцией пожирания. Ведь, что бы ни говорили о смысле жизни, понятие сие вовсе не размыто. Франкл, бывший сторонник доктора Фрейда, после пребывания в концлагере вывел три группы ценностей: созидательные — когда ты радуешься своему труду; далее, удовлетворение от ощущения каждого мига жизни и способность к интенсивному переживанию в любом деле, ситуации и, наконец, счастье борьбы, преодоление трудностей, своих слабостей…

Неожиданно Автандил расхохотался.

— Идеалов нет, — выплеснул Цуладзе. — Отсутствие идеалов — вот идеал. Смысла жизни тоже нет. Его смысл — в отсутствии смысла. Все отрицает все. Это закон. Хотя законы тоже не нужны. Это хоть вам понятно? Ну ладно, — уже примирительно произнес Автандил и, похлопав доктора по плечу, сел на стул. — Недостаток ума еще ничего не означает…