Борис Егоров - Продолжение следует...

И далее в той же сводке:

«Захваченные в плен немецкие солдаты сообщают, что недавно во всех ротах был зачитан приказ Гитлера, в котором он требовал любой ценой удержать Никопольский плацдарм. В приказе говорилось, что выполнение этой задачи будет иметь большое влияние на исход боёв на других участках восточного фронта. Не случайно немцы построили в этом районе сильные укрепления. Оборонительный рубеж имел три ряда траншей и окопов, опоясанных проволочными заграждениями и минными полями. Особенно сильно были укреплены высоты и населённые пункты в районах, примыкающих к переправам через Днепр.

Наши войска в ходе наступления прорвали оборону немцев, расчленили вражеские войска на части и в ожесточённых боях разгромили семь пехотных дивизий противника. Большая группа немцев была загнана в Днепровские плавни и полностью уничтожена. Разбитые части противника устремились к переправам в район Малой Лепетихи и Большой Лепетихи. На переправах немцы были накрыты огнём нашей артиллерии и миномётов. Советские лётчики непрерывно бомбили и обстреливали из пулемётов гитлеровцев, пытавшихся перебраться на правый берег Днепра. Тысячи немецких солдат и офицеров утонули в реке...»

Финал трагедии фашистских оккупантов на Днепре. Батальоны утопленников.

На каменской земле мы оставались с месяц.

А зима на неё всё же пришла. В марте. Закружила-завертела метелями. Сковала дороги морозом. Едет трактор — гусеницы звенят. Далеко слышно.

И в один из вьюжных морозных дней полк выстроился на шоссе и двинулся на Васильевку, к железной дороге. Мимо сёл, на которые мы так долго смотрели в стереотрубы, где искали и громили вражеские батареи. Мимо сёл, сами названия которых нам казались зловещими и таинственными: Водяное, Ново-Водяное.

Путь был долгий, и весь этот путь меня трепала малярия. Сидел рядом с трактористом. Стучал зубами. Трактор без кабины. Открытый, если так можно говорить о тракторах.

В Балках сделали остановку на ночь.

Помню полутёмную избу, на стене — керосиновую лампу с монотонно жужжавшим огоньком, деревянную скамейку, на которой я лежал, и помню, что приходила ко мне Любка. Принесла акрихин. Смерила температуру — ахнула.

— Сколько?

— Сами знаете.

— Под сорок?

— Угу.

Утром колонна продолжала путь.

Так я простился с землёй, о которой наши солдаты говорили: «Она теперь мне как родная. Я её от Благовещенки до Большой Белозёрки двадцать раз на брюхе прополз».

Простился с землёй, на которой осталось много могил с красными звёздочками.

Начиналась она для нас с села Балки. Балками кончилась.

Вспомнил, как поднимали мы здесь стаканы за скорое взятие Каменки... 30 октября. И может быть, в этом самом доме. Хозяйка похожа. Вроде не обознался. Но видел её мельком. В комнату, где я лежал, не заглядывала. Не хотела беспокоить.

В жар и холод бросало не одного меня.

Две трети дивизиона — малярики. Был случай: дали команду к маршу, а трактора заводить некому — все трактористы лежат.

Грузились мы на станции Таврическ, закатывали пушки на платформы.

А на фронт попали за Луцком.

Тут было тихо.

Только однажды «девятка» поработала — разбила вражеский бронепоезд. Бронепоезд подходил почти к самой передовой, производил артналёты и исчезал. Местность позволяла ему подкрадываться незамеченным.

Кроме бронепоезда, огня со стороны противника никто не вёл.

Да его почти и не было — противника. Гитлеровцы хотели заманить здесь наши части в мешок. Поставили справа и слева, на флангах, крупные силы, а перед нами — почти никого. Небольшие кочующие заслоны.

Наступление советских войск только недавно окончилось. Тылы растянулись. Надо было готовиться к новому рывку на запад. Лезть в мешок смысла не имело.

И потому нейтральная полоса занимала несколько километров.

...Мне приказывают пристрелять репер.

Спрашиваю:

— Где? Укажите.

Указать трудно: в нейтральной полосе и на линии немецкой передовой крестьяне пашут землю.

— Пошли разведчиков. Пусть предупредят, что стрелять будем...

Имели, видимо, гитлеровцы здесь и другой замысел: притупить нашу бдительность. Иначе зачем понадобились бы им новые фокусы с белыми простынями? И к чему было оставлять в нейтральной полосе записку для наших разведчиков: если, мол, вы пообещаете не трогать нас на пасху, то мы не тронем вас на Первое мая, пейте сколько угодно.

Вторая записка, также оставленная на видном месте, касалась «заботы» о местных жителях: не пора ли разрешить крестьянам ходить по пропускам в гости к родственникам с одной стороны на другую?..

В сорок первом и сорок втором они таких гуманных вещей не предлагали. А теперь самое время для обмена родственниками. Пока не собрали новые силы битые гитлеровские дивизии. Пока не уничтожены все узники фашистских застенков. Пока инженеры рейха не создали «сверхоружия».

Ответ был такой: «Ждите нас в гости в Берлине! Не возражаем, чтобы вы в качестве военнопленных увидались со своими родственниками в наших лагерях».

И скоро многие увидались.

А пока стояла оборона и шагала по земле весна. Сзади нашего НП — белая кипень садов села Ческе Красув. Оглянуться нельзя. Слепит.

Солнце яркое и воздух прозрачный. Как профильтрованный.

Редко такое на фронте бывает.

Люди всегда весне радуются. На войне особенно. Позади остаются зимние тяготы, холода. Поднимается настроение: «А жизнь, чёрт возьми, всё-таки прекрасна!» Вспоминает солдат свой дом и другие, ушедшие, счастливые вёсны.

Все они были, конечно, исключительно хорошими.

Я тоже вспоминал. И тогда перед моими глазами возникали старые тополя в нашем дворе. Возникала Краснохолмская набережная — чистая, умытая апрельскими дождями. По этой набережной мы маршировали, готовясь к майским парадам.

Шагаем час, шагаем два, затем следует команда: «Разойдись!» Хватаем свои сумки и идём к пристани, к дебаркадеру.

У дебаркадера «спецы» заранее назначали свидания девчатам. А потом — по Москве-реке на катерах на Воробьёвку.

И ещё я вспоминал весну сибирскую, сибирский ледоход. Сколько раз в Москве я видел ледоход с мостов и набережных. Плывут грязные льдины — и всё. Нет, ничего я не видел тогда и ничто меня не удивило.

Но вот оказался на берегу Ишима и навсегда запомнил ледоход.

Бушует неоглядный разлив, река крутит воронки и неожиданно, с ходу выбрасывает на песок льдину. Солнце греет её, она светлеет, искрится, становится стеклянно-прозрачной, и вдруг — музыка: лёд начинает звенеть. Слышится тонкое, хрустальное: динь-динь-динь...

Динь-динь-динь... Это льдина распадается на кристаллы. Кристаллы крупные, длинные, и всё такой точной, правильной формы, словно их изготовил многоопытный мастер-гранильщик. Вот такой удивительный ледоход! И потом всякий раз, как вскрывалась река, любая река, где бы я ни находился, всякий раз, как льдины отправлялись в путь, мне чудилось на берегу волшебное: динь-динь-динь...