Борис Егоров - Продолжение следует...

Двигались быстро. Несколько выстрелов, и — орудия на передки. Это было упоение движением!

Наш путь лежал на город Жилина.

Но Жилину с ходу, как другие города и местечки, нам не взять. Здесь группировка гитлеровского генерал-фельдмаршала Шернера даст нам бой. Того самого Шернера, который держал на Днепре никопольский плацдарм. Мы снова с ним встретились.

Сводка о том, что советские войска овладели Жилиной, «важным узлом дорог в полосе Западных Карпат», будет передана по радио только 30 апреля.

А было 14 апреля.

Утром командир дивизии предложил мне занять наблюдательный пункт на горе 980 метров.

Я посмотрел на эту крутую гору, наполовину голую, наполовину заросшую лесом, и ответил, что с неё будет плохо видно: помешает другая гора.

Я говорил неправду. Просто мне очень не хотелось залезать именно на эту гору. На любую другую — только не на эту. Почему? Не знаю. Может быть, потому, что «человек, долго пробывший на войне, становится прибором».

Если не считать невинных детских грешков, это была моя первая кривда.

Не хотелось. Но командир дивизии настоял на своём, и вот мы уже ползём, карабкаемся, обливаемся по́том, рубим палки — «альпенштоки» и — опять вверх.

Около самой верхушки — ветхий деревянный домик, пониже его — каменный бункер. Здесь пустынно, никто не живёт.

Считанные шаги — и мы на пике. Немецкая передовая внизу под нами. Хорошо просматривается оборона противника вглубь по долине.

Мы уже успеваем обосноваться на новом месте, протянуть «нитку» на соседнюю гору — к командиру дивизии и даже пристрелять репер, большой камень-валун поблизости от деревянной часовенки, как ситуация изменяется: немцы частью сил отходят. Среди бела дня. Выбегают из рощицы, что по соседству с часовней, строятся колонной, ведут вьючных лошадей. И батальон — их человек пятьсот, не меньше, — начинает марш в свой тыл.

Они, видимо, полагают, что в условиях гор такой крутизны наш артиллерийский огонь их не достанет.

Хочу доложить о замеченном командиру дивизии, но он опережает меня:

— Слушай, бээмовец, видишь, что там происходит? — Бээмовец — это в данном случае вроде комплимента: БМ — артиллерия большой мощности. — Видишь? Дай-ка им покрепче. Хотел «катюшников» просить, но у них начштаба куда-то ушёл. А без него приказы недействительны.

Полковник говорит со мной особенно ласково потому, что знает: у меня лимит на снаряды. Столько-то в день и не больше.

Но кроме официального боезапаса было у меня и некоторое количество «зажатых» снарядов, оставшихся от прошлых стрельб, но списанных как израсходованные. Мой личный секретный резерв.

Нет, значит, первая кривда была раньше.

— Давай, очень прошу, — продолжает полковник. — У тебя там как раз камень пристрелян. Я видел разрыв. Чуть правее и дальше — прямо в самую колонну попадёшь... Бей на уничтожение. Штук сорок, я отвечаю.

Они, конечно, далеко не уходят. Их перебрасывают на соседний участок. Пятьсот человек. Я знаю, что это такое в условиях горной войны. Иногда два пулемётчика засядут в ущелье, в скалах — и целый полк лежит, подняться не может.

«Девятка» даёт выстрел первым орудием — снаряд падает около колонны, и — залп всеми четырьмя.

В колонне, накрытой разрывами, возникает замешательство. А «девятка» переходит на беглый огонь, и в считанные мгновения немецкий батальон накрывают шестнадцать разрывов.

Люди бегут назад, орудия увеличивают прицел, и снаряды снова рвутся в их гуще.

Поле вымирает на глазах. Только скачут по нему большими кругами, как на ипподроме, несколько лошадей.

Слышу в трубке голос полковника:

— Спасибо, бээмовец! Выручил!

А вслед за этим — уже по линии с батареи — другой голос:

— Ты что расстрелялся? У тебя вся огневая стреляными гильзами забросана! Тебе давали лимит?

Это нагнавший на машине «девятку» командир дивизиона. Мои объяснения он не принимает.

— Иди к командиру дивизии и возьми у него справку, что за перерасход снарядов отвечает он! А тебя за такое самовольничание накажем...

Обещаю справку достать. Но сам я к командиру дивизии не пойду, пошлю командира взвода управления. Вдруг возникнут какие-либо чрезвычайные обстоятельства, а командир батареи за справкой ушёл...

...Я оставляю НП. На нём всё равно делать нечего. Иду к домику, и в это время всё вдруг в моих глазах взрывается, меня бросает в сторону, я падаю и вижу сквозь дым разрыва бегущих ко мне товарищей — Бородянского, Маликова, Шатохина.

Спрашивают:

— Ранило?

Это был лёгкий щелчок в бедро. То, что я ранен, я не почувствовал, а увидел: на ноге кровь.

Больше наш НП немцы не обстреливали. На макушку горы упал один-единственный снаряд — мой.

Снял с себя полевую сумку. В ней лежали вещи, с которыми командир батареи не расстаётся никогда: карта, томик «Таблиц стрельбы», логарифмическая линейка, циркуль, хордоугломер, целлулоидный круг.

Сказал Бородянскому:

— Я отвоевался. Принимай «девятку».

Маликов и Шатохин повели меня в бункер на перевязку. Я шёл довольно браво. Сам спустился по лестнице, лёг на цементный пол и встать уже после не мог.

С горы тащила меня лошадь на плащ-палатке, прибитой к двум длинным жердям.

Жерди царапали концами по земле, по камням, носилки подбрасывало.

Долго волокла меня лошадёнка.

А внизу, у подножия горы, стоял уже газик-полуторка и меня ждала вызванная по радио Любка.

— Господи, как раскровился! Ах, ах! Все в конце концов ко мне попадают. Только одна я вечная! Ребята, поднимайте его на машину!

В медсанбат меня везли Маликов и Любка.

Машину кидало на ухабах разбитой дороги, и, кажется, я скрипел зубами. Любка говорила:

— А если я тебя целовать буду — тебе станет легче? Ну, а теперь?

Когда к машине подошли санитары, мы обнялись с Маликовым и с Любкой. Настала минута грустная и тяжёлая. У меня даже боль в ноге, кажется, приутихла. Маликов и Любка были последней ниточкой, которая ещё связывала меня с теми, с кем шагал по дорогам войны два долгих фронтовых года.

Прощай, «девятка»! Хорошая, дружная, боевая, весёлая, никогда не унывавшая «девятка»! Ты навечно стала частью моей жизни. Самым дорогим, что у меня было. И я стал навсегда частью твоей.

Восемьдесят человек. Бойцы орудийных расчётов, трактористы, связисты, разведчики... Я знаю и помню глаза каждого. Помню и знаю, что каждый совершил. В каждого верил, верил, верил!

И уже с носилок я ещё раз помахал рукой Маликову и Любке.

В медсанбате, в огромной, просторной палатке мне дали полстакана водки, положили на стол, сунули под нос резко пахнущую вату, заставили считать.

Когда я пришёл в сознание, на меня смотрели глаза девушки, такой же молоденькой, как Любка. Только у Любки глаза были серые, и вся она была светленькой. А эта смуглая чернобровая. Из таких смуглянок состоял фронтовой полк связи, все девчата в нём были ставропольские, южанки. Это был полк красавиц. Увидали их однажды наши пушкари, остановившись на короткий привал в тыловом селе, — заохали, заахали от восторгов. А тут команда: «Моторы!»