Вадим Пеунов - Об исполнении доложить

Григорий Данилович дал зятю несколько советов, как ухаживать за ребенком, больным скарлатиной, как уберечь от осложнений.

— Что с дядей Петей? — спросил Сомов.

Григорий Данилович пожал плечами:

— Перелом верхней челюсти, повреждена левая ключица. Ко всему — контузия. Заштопал его, как мог.

— Надежда-то есть? — спросил обеспокоенный Сомов.

Григорий Данилович глянул на Марфу, и мне показалось, что он не хотел при ней говорить всей правды, так она жестока и обидна.

— До самого летального исхода — одни сплошные надежды.

Марфа Кушнир, видимо, не поняла значения слов «летальный исход», означающих смерть, ее ободрили другие: «сплошные надежды». С облегчением вздохнула.

— Я съезжу с ними к землянке, — сказала она врачу, кивнув на Сомова и меня.

Терещенко махнул рукой.

— Езжай.

И этот жест, и интонация, с какой он произнес свое «езжай», вновь насторожили было Марфу. Но Сомов открыл наружную дверь санпропускника, пригласив тем самым следовать за ним, и не дал Марфиной тревоге вылиться в какой-то протест.

Она направилась к дверям.

До землянки было километров двадцать. Вначале ехали лесной дорогой. Колеса повозок искромсали нестойкий дерн, обнажили песок, вырыли в нем глубокую колею. Эмка, имевшая довольно низкую посадку, не однажды зарывалась дифером в песок, и тогда нам приходилось выходить и толкать ее. Однажды Марфа приподняла машину за кузов и повезла, словно двухколесную тачку. Я ахнул.

— Вы надорветесь!

— Не надорвусь, — ответила она, довольная, что может быть полезной.

Сомов потом рассказал мне историю этой действительно необыкновенной женщины. В семнадцатом году Марфе было одиннадцать лет, семья перенесла черную оспу. Мать умерла, Марфа выжила. Младшую сестру и отца беда обошла стороной. Позднее, когда отец привел в дом мачеху, та под горячую руку не раз говаривала по поводу старшей падчерицы: «На лице у нашей Марфы черт горох молотил». «Рябая», — Марфа привыкла к этой кличке и уже не обижалась на людей.

Сверстницы Марфы, бывало, спешат на зов гармоники, к парням. А Марфа знала, что никто ее не приголубит. Мало что рябая, еще и вымахала выше и здоровее любого мужика на селе. Когда в Ивановке создали колхоз, Марфа пошла работать на свинарник. Привезут, бывало, барду на пойло, четверо возчиков пыжатся, снимают с подводы огромные бочки. А случись Марфа поблизости, подойдет, отстранит их:

«Да не мучьтесь, дайте-ка я…»

Обхватив бочку ручищами, чуточку присядет, ухнет и передвинет на край подводы, а потом подставит спину, подхватит за донышко:

«Ну-ко за бочок ее, чтобы назад не завалилась, по ногам ненароком не ударила».

И понесла. А мужики сзади топчутся, лишь поддерживают, да на месте, когда уже внесет, помогут на пол поставить.

Перетаскает Марфа тяжелые бочки, пойдет ворошить солому, сброшенную у свинарника, а мужики присядут на дубовую колоду — и давай о Марфе судачить. Восхищаются ее силой, болтают будто на разные лады, а все об одном и том же.

«Девка-то зазря пропадает! Да кроме Петра ей пары нет».

Неспроста ивановские поминали Петрово имя рядом с Марфиным.

Однажды загорелась колхозная конюшня (до тридцать шестого года в Ивановке был колхоз, потом его преобразовали в совхоз «Путь Ильича»). Стены той фермы были сложены из прессованной соломы. Теперь таких построек нет, а в тридцатые годы, когда с лесом в Донбассе было туго, их иногда ставили. Полыхнул огонь, набросился на сухую солому… На счастье, в конюшне лошадей не было, одна только председательская кобылка. Бьется она в загородке, охваченной пламенем. Петр прибежал, растолкал зевак и — в пекло. Добрался до кобылки, оборвал недоуздок и потащил перепуганное животное к выходу.

Пообгорел конюх изрядно, и ожоги долго не заживали. Но вот за его лечение взялась Марфа. Мазала каким-то жиром, какие-то настои применяла — и выходила больного.

В благодарность за исцеление совхозный конюх Петр Данилович Терещенко привез к Марфиному дому подводу старой черепицы, которую достал на кирпичном заводе. Разметал прелую солому и перекрыл крышу. Ни у кого из деревенских сплетниц не повернулся язык, чтобы оговорить их. «Да она же его, почитай, с того света вернула…»

Потом Петр Данилович поправил сараюшку на Марфином подворье, ворота починил… В хозяйстве, где нет мужика, вечно что-то требует внимания, ухода, ремонта.

Семейная жизнь у Петра Даниловича не задалась. Женился он на молоденькой вертихвостке Луше Плетень. Но и после замужества Луша не утихомирилась, погуливала почти в открытую. «Уж больно, Петя, ты тихий. Конюх и есть конюх. А по моему характеру погорячее бы нужен. Тоскует душа по городу. Магазины там побогаче нашенских. Одеваются городские в креп-жоржетовое, чулки носят фильдеперсовые. А в нашей Ивановке без сапог не проживешь».

Совхозный конюх — молчун, который играючи гнул между пальцами медные пятаки царской чеканки, предупреждал ее: «Ушла бы ты от беды подальше». Лушка зло шутила: «А вот найду, который при деньгах, тогда и уйду…»

И чем бы у них все кончилось — неизвестно, но года четыре тому с Лушей случилась беда — отнялись ноги. Даже пошевелить ими не могла.

Первое время за больной ухаживала мать, Архиповна. Но хозяйство у Лушиных родителей было большое, мать — женщина болезненная. И стала ей помогать Марфа. Утром забежит к Терещенко, корову выдоит, приготовит Луше поесть. Вечером с фермы идет, вновь проведает.

Но в душе у Луши не было благодарности к Марфе, ненавистью загорались ее зеленые глаза при виде этой здоровой, сильной женщины.

— Ходишь, мир топчешь. Кому только такая нужна, а я вот лежу, обезножила, даже мужу на утеху не годная.

Луша откровенно завидовала здоровью Марфы и ревновала к ней своего Петра. А однажды потребовала, чтобы ее кровать поставили у окна. С тех пор больная не покидает своего поста, с жадностью следит за всем, что происходит в мире.

Все это Сомов мне рассказывал урывками.

Мы ехали старой просекой, потом вынуждены были расстаться с машиной. Марфа завела нас в настоящие дебри, из которых, казалось, не найдешь выхода. Крупных деревьев здесь не было, рос кустарник. Я поражался тому, как легко ходит по этим зарослям ночью рослая Марфа Кушнир. Мы с Сомовым, вооруженные хорошими фонариками, буквально продирались сквозь кусты, цепляясь за сухие старые ветки. А она шла, как рыба в воде: свободно, тихо. Возле родничка — большая поляна с сочной травой, которая обычно предпочитает места тихие, влажные, тенистые.

Полянку мы осматривали при свете двух фонарей. Взрыв, по-видимому, был не очень сильный. Марфа рассказывала:

— Приподняло землю и опустило. Откапывала я Петра Даниловича руками. Иван Евдокимович не помощник, его самого пристукнуло. Оттащила я его в сторону, обмыла водой из родника.