Моше Натан - Битва за Иерусалим

Тем временем появились представители парашютной школы и взялись за последние приготовления к погрузке полков на самолеты. Парашютное снаряжение было уложено по нагрудным ранцам, и парашютисты-инструкторы обходили полк за полком, роту за ротой, удостоверяясь в полной готовности. «В эти минуты нервная нагрузка каждого, — по словам замком- брига, — достигла предела».

Но вот сирена смолкла. Тишина. Сотни возбужденных бойцов залегли по своим окопчикам. Кто-то прильнул к транзистору. «Говорит «Кол-Исраэль», вторая программа. Восемь часов десять минут по израильскому времени. Слушайте сообщение представителя Цахала. Сегодня, с ранних утренних часов завязались упорные бои между воздушными и бронетанковыми силами Египта, двинувшимися на Израиль, и нашими вооруженными силами, дающими противнику отпор».

Командиры рот все еще склонялись над картами и производили последние расчеты. Никто из них пока не посвятил своих солдат в тайны предстоящей операции.

Напоследок ко всем трем командирам полков поступила депеша Моти. Наконец-то им предлагалось довести содержание боевого приказа до личного состава. Один из них, Узи, собрал людей и расстелил перед ними карту. Воцарившееся напряженное молчание подчеркнуло энергичный голос командира: «Неделями готовились мы к этому дню, и вот он наступил. Этой ночью вас сбросят далеко над вражеской территорией, чтобы атаковать противника с тыла. С наступлением темноты вы спуститесь на дюны, развернетесь в боевом порядке, преодолеете пески поротно и выйдете к вражескому городу, чтобы его штурмовать, захватить и остановить отступление танков. Теперь остается проявить терпение и дождаться старта наших «нордов». В вас я уверен на все сто процентов. С заданием вы справитесь, как положено».

«Как объяснить, что значило для нас это задание? — говорит Моти. — Надо понимать, что для парашютистов боевой десант — это верх мечты. Мы оставили полки рассредоточенными в поле, а сами со штабными офицерами засели перед телефоном — ждать, когда поступит приказ начинать операцию. Трудные были часы. Когда наступает время действий десанта, тогда дело за нами. Но пока этого дождешься, проходишь все семь кругов ада. Сидели, ждали и поминутно пере-спрашивали себя: «Состоится или не состоится?»

В то время, как Моти и офицеры ждали приказа, парашютисты, разместившись под низкими деревьями пардеса, считали минуты до старта. Каждый — уйдя в себя, отдавшись своим мыслям. Один из молодых командиров, оглядев однополчан и увидев, что все они сейчас где-то далеко со своими мыслями, впервые со дня своего призыва вдруг подумал о смерти. Он знал, что солдат, который рядом с ним заканчивает письмо к жене, или тот другой, что рассматривает фотографию своего ребенка, выйдут сегодня на тяжелейший бой — бой противотанковых ружей и базук с танками в глубине вражеской территории. Подумал он и о том, что многие сегодня падут и никогда уже не возвратятся домой. Незадолго до этого он пытался убе-дить своих солдат, что идти с базуками на танки не так уж страшно. Теперь же, помимо его воли, в памяти вспыхнула картина учебника истории — польская кавалерия идет в атаку на танки. Это воспоминание вернуло его к людям. Представилось ему, как он и его товарищи, погасив посреди пустыни свои парашюты, увязая в сыпучих песках, тащат на себе тяжелые базуки. «Осилят ли?» — спросил он себя. Но он верил в них и потом увидел, как они продвигаются вперед, порой на четвереньках, ползком, прилагая невероятные усилия, чтобы вовремя успеть к исходному рубежу и не задержать наступление. И снова зашевелилась, мысль: «А хватит ли у них сил для боя после такого |г^^^ша?..»

Он попытался отогнать от себя видение шеренги Парашютистов, идущих на танки и падающих под накатывающуюся броню. Возможность смерти теперь казалась ему вполне вероятной. «Не обманывай себя, парень, подумал он, что и ты вернешься с этой войны живым». Впрочем, нет, это его уже не трогало. За себя он не боялся. Он уже поладил со смертью. Но он переживал за своих людей. Его беспокоило, сумеют ли они выстоять при первом боевом крещении. «Как было бы хорошо, подумал он, если б всем нам хватило сил выстоять с честью в этом бою». Неожиданно он встретился взглядом с заместителем командира полка. Усталые глаза. Ночью явно не спал.

— Уверен — погибну, — тихо сказал тот.

— О чем ты говоришь?!

— Видишь ли, я убежден, что не вернусь с этой войны. Твердо уверен и не питаю никаких сомнений. Я даже попытался себе представить, как домашние встретят известие о моей смерти. Убежден, все будет в порядке. Продержатся без меня с достоинством. И знаешь, с той минуты, как я сам себя убедил, что так оно должно быть, смерть перестала меня интересовать. Я готов к ней. Теперь мне легко и просто. Голова освободилась для работы.

Заместитель командира полка знал, что делает и навстречу чему идет. Он сумел примириться с смертью, потому что знал, ради чего готов ее принять. Как все его товарищи по братству парашютистов, он был чужд патетике, и никогда бы в голову ему не пришла, скажем, такая фраза: «Ради свободы своей страны я готов на самопожертвование». И тем не менее — он готов был пасть в бою за свое право, за право своей семьи жить там, где они живут. Его дом был охвачен пожаром, и он собирался собственным телом сбить огонь. Как и его солдаты, он ощущал себя человеком, посланным на боевое задание, успешное выполнение которого поможет в конечном счете всему народу. Он еще не знал, что, к собственному удивлению, останется жив и невредим. Но память сражавшихся с ним бок о бок в ущельях Иерусалима стойко хранила восхищение от того, с каким трезвым, ясным, почти нечеловеческим хладнокровием он держался в бою. Ему предстояло стать одним из тех, о ком командующий Цахала впоследствии сказал:

«Мы заглянули смерти прямо в глаза. И смерть потупила взор».

Но прежде чем будет дано взглянуть смерти в глаза и доказать перед ее лицом, кто ты и чего стоишь, вновь возникла одна из тех бесконечных проволочек, из-за которых многие солдаты замкнулись в глухой раковине молчания наедине со своим тяжким страхом и тревогой.

О тяжелом душевном состоянии свидетельствовало тихое нервное пение, иногда обрывистый диалог с товарищем. «Тот, в ком больше страху, узнается по молчанию, — говорит один из солдат, — но у всех было нелегко на сердце».

Один не успел с чем-то справиться по хозяйству, и ему думалось, что теперь никогда уже не успеть («иди знай, где она тебя подстерегает, гадина»); другой думал о девушке, с которой ему никогда не везло («интересно, что почувствует она, когда получит извещение за подписью городского коменданта»); третий размышлял о делах, которые обычно откладывал на завтра, и кто знает — не будет ли завтра слишком поздно.