Евгений Воробьев - По Старой Смоленской дороге

О последнем, роковом полете Заморин приучил себя думать спокойно. Даже когда он выбрасывался с парашютом из горящего самолета, Заморин не считал себя побежденным, не потерял чувства превосходства над врагом, потому что успел в начале того боя поджечь «мессершмитт» и спасти ведомого Качанова, приняв на себя всю тяжесть неравного поединка.

Только вот как он не заметил, когда загорелся самолет? Впрочем, горючее было уже на исходе, а каждый опытный истребитель знает, что, чем меньше горючего в баке, чем больше испарений бензина, тем быстрее самолет воспламеняется.

Сперва он увидел языки огня на плоскостях, и тут же огонь внезапно вспыхнул перед самыми глазами — какое счастье, что был в очках. Затем он начал отвязываться мокрыми от бензина руками, на которых уже плясало пламя.

Он решил перевернуть машину вверх шасси, чтобы выпасть из кабины, — это проще всего. Но ручка не послушалась летчика: был перебит какой-то трос.

Тогда он высунулся из кабины по пояс и попытался вылезть на крыло. Куда там! Воздух так гнул и прижимал туловище к борту самолета, что казалось, вот-вот переломит позвоночник.

С огромным трудом ему удалось выброситься из самолета, когда рукава комбинезона начали тлеть.

К счастью, огонь еще не тронул парашюта. У Заморина хватило сил догадаться, что нельзя сразу открывать его, нужно подождать, пока пламя на комбинезоне не собьет воздухом.

Земля летела навстречу с сумасшедшей быстротой. Уже настало время рвануть за красное кольцо, но он почувствовал, что руки совсем ослабели. Очевидно, это было уже за границей человеческих возможностей, но он напряг последние силы и дернул обожженной рукой за спасительное кольцо. Его с силой встряхнуло на лямках, и белый шелк заплескался над головой.

Воздушный бой шел над самым передним краем, и он приземлился в трехстах метрах от линии фронта в расположении какой-то стрелковой роты. Ротная медсестра забинтовала ему кисти рук, отдававшие запахом горелого мяса. Наверно, когда он дернул за кольцо, с его руки до самых кончиков пальцев, словно перчатка, сползла черная, обуглившаяся кожа.

Заморин долгие, долгие недели не расставался с повязками.

В госпитале его кормили с ложечки, и он вначале не мог даже поправить себе подушку на койке.

В больничной палате царила медленная тишина. Гром далеких боев слышался только в шуме и потрескивании наушников, в словах диктора, читающего очередное сообщение Советского информбюро. Диктор сообщал о бомбовых ударах по Сталинграду, о воздушных боях над Волгой, о налетах немцев на Москву.

И Заморину в обрывках сна, перемежающегося с бессонницей, чудилось, что он снова ведет воздушный бой, преследует желтокрылого, похожего на осу «мессершмитта». Вот Заморин пристроился в хвост фашисту, с каждой секундой тот все ближе и ближе, уже отчетливо видна свастика на стабилизаторе. Заморин жмет на гашетки. Почему же «мессер» невредим? Промаха быть не может. Значит, Заморин расстрелял все патроны. Холодный липкий пот выступает на лбу. Лента пуста! Как же это он так погорячился и не рассчитал? А может, на его счастье, патроны еще есть? Заморин судорожно сжимает кисти рук и с такой силой прижимает большие пальцы к указательным, что не выдерживает, вскрикивает от боли и просыпается.

Прошел не один месяц госпитальной жизни, прежде чем были сняты повязки и бинты. Молодая кожа обтянула кисти рук. Но они казались чужими, никак не хотели повиноваться. Они потеряли остроту осязания, словно кто-то надел на них толстые варежки. Руки до того ослабели, что казалось, на каждой по пять мизинцев.

Дело шло к поправке, но тем острее становилась тревога.

По мнению врачей, о полетах больше и думать нечего. Но самое страшное — сам Заморин не был уверен в том, что они ошибаются.

Иногда он был близок к отчаянию и, может быть, беззвучно плакал в тишине больничной палаты, но, поскольку слез никто не видел, упоминать о них необязательно.

Заморин тянулся к тумбочке у койки и доставал силомер с пружиной или резиновую грушу — наподобие тех, которыми пользуются парикмахеры для опрыскивания клиентов одеколоном. Он подолгу, до боли и немоты в пальцах, сжимал и разжимал то левую, то правую руку; податливая резина дышала в кулаке.

Постепенно к коже на кончиках пальцев возвратилась острота осязания. Суставы обеих кистей окрепли настолько, что Заморин, пожалуй, рискнул бы уже подтянуться на турнике.

Пришло время выписываться из госпиталя.

— Починили мы вам, батенька, шую и десницу, — сказал на прощание начальник госпиталя. — А что касается полетов, то…

Он безнадежно развел руками.

— Только не увольняйте из авиации, — попросил Заморин. — Ну направят в тыл. А что мне там делать? Я ведь родом из Белоруссии. Самолет для меня, сами понимаете… И профессия, и дом, и вся семья моя…

— К сожалению, самолет вам противопоказан, — сказал начальник госпиталя как можно мягче, но категорическим тоном и опять развел руками.

— Мне бы только в свой полк, — настаивал Заморин. — Летчик из меня все равно не выйдет. А товарищи не оставят в беде. Подберут подходящую работенку на земле…

Простим эту бескорыстную хитрость молодому человеку, которому невмоготу было расстаться с полком и который не представлял себе жизни вдали от аэродрома.

Начальник госпиталя не был казенным человеком, а тут еще помогла сердобольная Анна Петровна Стеценко, хороший врач и большой души человек. Заморина не уволили из авиации.

И вот наконец настал этот долгожданный день расставания с госпиталем.

Сказаны все слова благодарности и прощания. Выслушаны все пожелания, трогательные советы. Последние дружеские напутствия — и человек со свертком в руке вышел из дверей госпиталя. Он торопился в свой полк.

Голубое небо над головой.

Летчик жадно глотает свежий воздух. Как он не похож на воздух больничной палаты! Палату можно проветривать бесконечно, но запахи йодоформа и эфира неистребимы.

Заморин еще стоял у дороги и ждал попутной машины, а уже мечтал о том, как он снова заберется на сиденье летчика, закроет прозрачный колпак над головой и вырулит на старт.

«На земле все равно сидеть не буду», — упрямо твердил он себе.

Он добрался до родного полка и прежде всего направился на взлетную дорожку и на линейку, где в березовых нишах стояли самолеты с белой молнией, прорезавшей фюзеляж от винта к хвосту.

Заморина встретили так, как встречают летчики своего собрата, вернувшегося чуть ли не с того света.

Рукопожатия. Радостные возгласы. Крики. Объятия. Поздравления. Поцелуи.

Заморину невероятно повезло. В то время как он лежал в госпитале, командиром полка был назначен Анатолий Емельянович Голубов.