Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

Гуднул паровоз. И мы со всех ног по шпалам — к нашей теплушке.

Тут я остановлюсь. Военные переводчики — не очень приметная специальность в армии. Но наш Петька Гречко сразу отличился — из ночного поиска приволок «языка». А Дама Катя со своим портфелем, набитым патронами и перевязочным материалом, пробиралась по лесам из окружения, попала к партизанам и переквалифицировалась в повариху. В литовских болотах в бою она была ранена в голову. С черной повязкой — она лишилась глаза, — располневшая, она уже много лет преподает в воронежской школе литературу и русский язык.

Когда к Новому году я пишу ей: «Дорогая Катя!» — я вспоминаю Ставрополь, Волгу, дорогу на Калугу и подолгу бесплодно думаю, чего бы пожелать ей, кроме «здоровья и счастья».

Может быть, сохранился в Белоруссии земляной холмик на том месте, где упал Гиндин. И в Смоленских лесах — над могилой переводчика десантного батальона Зины Прутиковой.

Но только их все равно не отыскать. Те холмики безымянными оставались в тылу у врага.

О Митьке распространился было слух, что и он погиб, но он объявился и с партизанами вступал в Белград. Теперь он в экспедиции на Памире. Может, ищет «снежного человека».

Ангелина в праздники сидит в президиуме с орденскими колодками в два ряда на широкой груди. Если ее просят выступить с воспоминаниями о фронте, она поднимается и, упираясь ладонями о стол, туго, отрешенно говорит о нашем единстве. Не любит развозить. Было и было, и всего-то делов. После войны она опять упорно училась, одолела аспирантуру и возглавляет исторический факультет пединститута в Сызрани.

Старшина хорошо воевал в танковой бригаде, а незадолго до победы подорвался на мине — выжил, но остался без ноги. Сейчас он играет в джазе в самом большом московском кинотеатре «Россия».

Чаще других ставропольцев я вижу Анечку.

Она сидит в застекленной кабинке за кассой в «Кафетерии», что неподалеку от Белорусского вокзала. Толстой косы ее давно нет и в помине — коротко подстриженные волосы уложены мягкими локонами. Учиться после войны Анечке не пришлось — она замужем, растит двух сыновей. В сущности, они уже взрослые парни, но мне Анечка все еще кажется молодой — она ведь была младшей из нас.

Я стучу в стекло ее кабинки. Она скашивает свои голубые глаза в мою сторону, улыбается, а пальцы ее продолжают ловко нажимать клавиши кассы и выбрасывать на тарелку чеки и сдачу.

Об Анечке рассказывали, что она не боялась ни обстрела, ни бомбежки. Мины жахают, а она не прячется, дуреха, стоит на виду. Сейчас, глядя на нее, никому и в голову не придет ничего такого.

Но ведь было! И Ставрополь был. Ника. И наше с ней прощание. Потом ее плен, побег…

Может быть, следовало обо всем этом рассказать. Но ведь это другая повесть. Я же хотела рассказать всего лишь о том, как мы уходили в ту первую зиму на фронт. Мы знали — если будет эта война, она не обойдет нас. И вступали в нее, как в свою судьбу. Вот и все.

1964

Слава богу, хлестал снег, прикрывая нас от самолетов. Но поле, которое предстояло перейти, было бескрайним. Стемнело раньше, чем мы одолели его. Мы были целы, не увязли в снегу и не сгинули от мороза, — я говорю в первую очередь о себе, потому что тот, кто третьи сутки «доставлял» меня на фронт, был сибиряк, привычный к морозу, к тому же в полушубке. На мне — шинель, надетая на жилет, сшитый из байкового одеяла еще в Ставрополе, когда училась на военных курсах переводчиков.

Серевшие издали пятна изб скрылись в темноте, пока мы шли к ним. Но они должны быть уже где-то рядом, эти пристанища, — незажженные, глухие маяки в снежных торосах.

Наконец мы вошли на улицу деревни Займище и сразу попали в какое-то движение, голоса.

— Переводчика!

Кажется, были и другие возгласы, но до меня донесся только этот: «Переводчика!» Он угодил мне под ложечку, и нервно, тревожно заныло в окоченевшем, тупом теле. Ведь это я — переводчик.

Семнадцать немцев! Семнадцать пленных! Семнадцать фрицев во главе со своим обер-лейтенантом сдались в плен. Это известие носилось по улице вместе со снегом.

Кто-то, разбрызгивая свет фонариком, рассекая косые струи снега полами разлетающегося маскировочного халата, шел навстречу, весомый, начальственный. И уже в упор нам:

— Переводчика!

Сибиряк метнулся к нему:

— Товарищ полковой комиссар! — И, откозыряв, доложил обо мне как о личном трофее, так вовремя доставленном.

— Пошли! — это мне полковой комиссар, пальнув в меня фонариком.

Почти трое суток вместе мыкались, добираясь. И вот так, на этом месте, даже не простившись, расстались навсегда: сибиряк двинул куда-то в свое штабное подразделение, я — за полковым комиссаром.

Снег прекратился. Ветер перекатывает хрусткие снежные валы.

Мы у сарая. Часовой посторонился. Фонарик полкового комиссара елозит по снегу, и вдруг — в распахнутых воротах сарая — он высвечивает сбившихся в кучу на истлевшей соломе, в шинелях, шлемах и пилотках, в холодных сапогах, — чужих, чужеродных, стынущих.

— Спросите, кто тут старший?

Это я могу. Учила.

Произношу старательно:

— Кто здесь старший?

Шевеление, копошня, замешательство.

— Я!

Подходит к открытым воротам, в соломенных ошметках на шинели.

— Кто такой? Звание? Имя?

— Обер-ефрейтор…

Оставлен за старшего, а командира роты обер-лейтенанта уже забрали отсюда.

— На допрос увели. К начальнику штаба, — сказал часовой.

— Пошли! — полковой комиссар вразвалку, порывисто — к цели. Мы за ним — я и немец, ссутуленный, руки плетьми. Идем. Скрипим по снегу. Обоим нам холодно, но ему-то теперь холодно безысходно.

Где-то стреляют.

— Пожалуйста, товарищ комиссар!.. — кто-то вырывается навстречу. — Натоплено. Вот сюда!

Машина-дом. Кузов ее обшит фанерой. Срубленные елочки прислонены к машине для маскировки. А там, за фанерой, как в доме, — печка раскалена. Благодать тепла.

Комиссар снимает белый маскировочный халат, оставшийся на нем с дневных часов, снимает полушубок. Повесил на гвоздь, вбитый в стояк. Туда же на гвоздь — кубанку. Пригладил ладонями волосы.

Я стянула с шеи шерстяной полосатый шарфик, сунула его в карман шинели.

Немец, скрючившись, сел на указанное ему полковым комиссаром место — на краешек топчана. Пожилой, лет сорока или больше. Узкое зеленое лицо. Разглядывать его мне неловко, да и не до разглядываний. Дрожь во мне, как перед экзаменом.