Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

Лампа отбрасывала тень. Накрытые тенью, сопели, ерзали или мирно дышали во сне люди. Как на вокзале. И я, транзитная, жду тут какого-то своего неведомого поезда.

На столе стоял телефон — большая коричневая коробка с ручкой на боку. Такой старинный, допотопный случалось видеть только из зрительного зала на сцене. Тут, в избе, он тоже казался бутафорским.

Для удобства я прислонила словарь к телефону.

Трофейные документы! В ожидании переводчика хранившиеся под замком! Я спешно стала разбирать их. Но это была всего лишь инструкция об употреблении смазочных масел на Восточном фронте, в зимних условиях, при низкой температуре… Обрывки несвежих немецких газет и журналов, среди них попалась наша листовка, призывающая немцев сдаваться. Пустой надписанный конверт…

Странно было, что вокруг все спали. И это — фронт. Мне казалось, на фронте днем и ночью все бодрствуют, сражаются с врагом. А тут в избе — вот только шифровальщик Кондратьев, дежурный. Меня тоже смаривало. Но ведь не спать же я прибыла сюда.

«Смазочные масла следует содержать в герметически закупоренной посуде, перед употреблением прогреть…» — записала я и почувствовала, что дурею от усталости и голода.

Кондратьев поднял глаза, насмешливые и кроткие:

— Может, хватит на сегодня? — И, не дожидаясь ответа, сгреб трофейные документы и мой исписанный листок.

Еще раз загрохотал амбарный замок и загремела крышка железного ящика.

— Укладывайтесь! — сквозь дымящуюся в зубах цигарку проговорил Кондратьев.

Впоследствии я привыкла к тому, что приказы, идущие «сверху», тут, на местах, как-то обминались. Тогда-то, в первый раз, мне это было в диковинку.

Но лечь было некуда.

— Чего сидите? Вот же сундук.

Сундук и правда был тут же, у стола. Деревянный крестьянский сундук, окованный железом. Маловат, но можно лечь, поджаться как-нибудь.

Стаскивая валенки, я подумала о немцах в сарае.

— А разуваться на ночь запрещено. Приказ начштаба, — мельком глянув в мою сторону, сказал Кондратьев и опять отвернулся.

Я надела валенки и поспешно легла, подложив под голову сумку со словарем и шапку и укрывшись шинелью. Поджала, как только могла, ноги, чтобы валенки не свисали, старалась не сползать с покатой крышки сундука. Хотелось скорее заснуть, забыться.

Я ерзала на сундуке, плохо примащиваясь, и дрогла — с пола тянуло холодом, а в избе было душно — не продохнуть. Сопели неизвестные, чужие люди.

«Пожалуйста, дайте мне одеяло, там в сарае так ужасно холодно». Черные зубы, слабая улыбка, ошметки соломы на шинели.

Бог мой, какая тоска.

До войны я только один раз путешествовала. Бечойский перевал, слепящий в горах снег, карабкающийся вверх рыжий ишачок, навьюченный нашими мешками. Проводник-кабардинец в войлочной шляпе. Черная, усеянная звездами ночь. Потом размытый, отбеленный восток. Ударившие по нему откуда-то из преисподней пучки золотых пик, как трубачи, возвещающие о прибытии Солнца. Высунувшаяся над горизонтом рыжая округлость, будто спина ишака, — рождение дня или сотворение мира. И уже лезет что-то более геометрически точное и ни с чем не сопоставимое — огнедышащий шар туго выкатывается на небеса.

Внизу, по ту сторону перевала, диковинная Сванетия — страна маленьких древних крепостей. На старых улицах Местиа не разойтись двум повстречавшимся ишакам, они трутся боками о крепостные стены. Внутри, в каменных задымленных жилищах, с потолка свисает тяжелая цепь, поддерживая на весу закопченный котел над очагом, возле которого почетное место старейшего. Медленный старинный обряд раздачи еды.

А за крепостными стенами — горные таинственные тропы. Кровная месть без пощады, налетающая в сванских шапочках, похожих на половинку футбольного мяча. Медленные черные всадницы на ишаках, с нераскрытыми черными зонтиками по последней здесь моде.

Среди таких или подобных чудес путешествия затесалось еще одно — чудо возвращения домой, в свой привычный, обжитой мир. Но теперь наш дом распался. Папа уехал на трудовой фронт под Малоярославец. Пока там рыли линию обороны, немцы продвинулись и заняли Малоярославец. Что с папой, где он, никаких вестей о нем. Мама с братишкой в Бугуруслане. Э в а к у и р о в а н н ы е. А дома из всей семьи только старший брат. Его отозвали из армии, чтобы он завершил работу над каким-то изобретением, нужным для войны. В наших комнатах живут теперь чужие люди, переселенные из другого корпуса, совсем не отапливаемого, з а к о н с е р в и р о в а н н о г о.

А все же, может, сбудется это чудо возвращения домой.

Задребезжал телефон, и Кондратьев сказал в трубку глухим, ночным голосом: «Дежурный…» — и замолк.

— Я вас понял, — сказал он приподнято. — Я вас понял, товарищ семнадцатый! Есть быть наготове!

Он положил на рычаг трубку, покрутил ручку аппарата, давая отбой, и обернулся, глядя мимо меня с насмешливой озабоченностью.

— Слышали? Немецкие танки прорвались на участке Ножкино — Кокошкино. Четыре километра ходу до нас.

В мозгу вспыхнула таблица, которую зубрили на курсах военных переводчиков в Ставрополе: скорость движения немецких танков… Минут через десять, высчитала я, танки могут быть здесь.

— Так вот и живем. А вы разуваться надумали.

Он свернул новую цигарку и, видно, посчитал на этом свои приготовления законченными.

— А как же те, что спят?

— И вы пока спите. В случае чего — подыму.

Я проснулась, не понимая, где нахожусь, что происходит. Снаружи стучали в ставню прикладом и кричали: «Воздух!» Люди поспешно подпоясывались и выбегали, набросив на плечи шинели или полушубки. Хлопала дверь, и сюда, в выстуженную и без того избу, хлестало холодом. Лампа чадила и чахла. Не понять, что сейчас, ночь или утро.

Кое-кто быстро вернулся, сообщая:

— Прошли мимо.

Снаружи тем временем пооткрывали ставни, и лиловый свет утра влился к нам. Я заметила, какая-то девушка у печи манит меня.

— Здравствуй. Не сольешь мне? — Она поджидала меня в неподпоясанной гимнастерке, с полотенцем на плече и мыльницей в руке.

Мы зашли за выступ печи, и тут, в углу, она зачерпнула в ведре ковшом и протянула мне. Осторожно наклоняя ковш, я сливала воду в ее маленькие ручки. Девушка сморкалась и грубовато мылила лицо, и в то же время что-то беспомощное было в том, как она потом по-кошачьи лапкой мазала водой лицо.

Она предложила умыться и мне. Я стянула гимнастерку и засучила рукава трикотажной блузки. Из таза, стоявшего на полу, летели брызги на мои валенки и на кожаные сапоги девушки. Я наклонялась пониже, и мне были видны над тесными голенищами сапог ее голые рыхлые колени.

Расчесать волосы ей, видимо, было лень, и они тоненькими разлохмаченными кудельками падали на лицо, бледное и немного одутловатое. Судя по тому, что она была без чулок, она и не помышляла выбегать из дому, спасаться от самолетов. В ней вообще была какая-то вялость.