Нина Емельянова - Рождение командира

На пороге кухни полковник Иванцов открыл дверь и пропустил вперед товарища. Фатых возился у плиты, Андрон Ефимыч чистил картошку. Он оглянулся на скрип двери и вдруг застыл, глядя во все глаза: изумление и радость изобразились на его лице. Шедший впереди генерал остановился.

— Андрон! Старый знакомый, — сказал он, улыбаясь, и быстро пошел к старику. — Ну, здравствуй!

Он протянул руку, которую Андрон Ефимыч крепко пожал, говоря:

— Здравствуйте, Иван Никанорович!

— Вот и увиделись с тобой опять, — сказал приезжий. — Я, когда поехал сюда, знал, что ты здесь; не встретились бы здесь — приказал бы тебя разыскать.

Полковник Иванцов остановился и смотрел, наблюдая за происходящим.

— Эх, Иван Никанорович, — сказал старик, — а я-то как ждал! Я ведь в районе последнее время один остался.

— А Коваленко куда девался?

— Убили Коваленко. И Федотова, и Лабутько.

— Про Федотова и Лабутько я слышал, а вот про Коваленко не знал. Как же это случилось?

— Догадываться стали. Особенно, когда два состава зерна наши в Апостолове сожгли. Матвей-то уцелел ли, не знаю.

— Уцелел! Мне не веришь, поверь вот полковнику. Он знает. А ты чего так осунулся? О Матвее тревожился?

— Не только… — Старик помолчал. — Тяжело ведь в подозрении людей жить. Десять раз хотел пойти поговорить о себе, а потом думаю — потерплю, все равно сейчас подтвердить некому. Дочь и та ничего не знает.

— Да, дело твое трудное было.

— Не трудней, чем другим приходится. Вот в сельсовете все про Матвея сомневаются, а значит, и об нас…

— Ну ладно, я тебя в обиду не дам. Ты посиди тут, потом поговорим.

И он, оглянувшись на полковника Иванцова и взглядом пригласив его за ним следовать, вошел в комнату начальника штаба.

Через несколько минут полковник вызвал шофера. Иван Нагорный, получив приказание, быстро выехал со двора и через четверть часа привез председателя сельсовета.

Председатель сельсовета вошел и, стоя у двери, поклонился.

— Проходи, садись, — сказал приезжий. — Ну, как тут хозяйничаете? Что успели сделать за две недели?

Председатель стал рассказывать о планах весеннего сева, о количестве людей, уцелевших в районе. Приезжий слушал его внимательно, спрашивал, отвечал. Потом сказал:

— Ты, я слышал, за здешним хозяином что-то усмотрел?

— А как же? — начал рассказывать председатель. — У старика сын с гитлеровцами ушел. Говорят, старик — хозяин. Какой он тут хозяин, он к сыну только перед войной приехал. Они сами из Кривого Рога, потом старик в Днепропетровске жил. А оттуда подался к сыну. Я тут всех поголовно знаю и считаю — он и сын его с врагами знались и народ подозрительный. Сын с ними уехал — первый факт. Хозяйство сохранилось — второй факт.

— Ну, мало ли что уехал! Это нам как раз лучше твоего известно. — Приезжий побарабанил пальцами по столу и круто повернулся к председателю: — В этом тебе разбираться не надо. Ты старика этого не трогай.

Председатель замялся.

— Как же так? — сказал он. — А как понять, что старик перед уходом гитлеровцев два мешка ячменя закопал?

— А видишь ли, — с усмешкой сказал приезжий, — он старик неглупый. Может быть, думал, что вы его тут арестуете, так дочери с внучкой оставил.

Он переглянулся с полковником Иванцовым, тот ответил ему улыбкой.

— У меня сомнение есть: почему же, если он наш человек, не пошел он и прямо мне не сказал? — упорствуя, сказал председатель.

— А зачем тебе старик станет рассказывать? Ты бы ему все равно не поверил. У каждого свой характер: он и дочери своей ничего не сказал. Не кончилась еще война. Кончится — многое узнаешь. Старика этого уважать будешь. — И, повернувшись к полковнику, сказал: — Сын его в нашем криворожском активе был одним из лучших работников.

— Он и сейчас работник неплохой, — с особенным значением, сказал полковник Иванцов.

Когда председатель сельсовета вышел, приезжий добавил:

— Старик — железнодорожник. Я его знаю двадцать лет! Мастер на все руки. Характером — кремень.

● 3-й Украинский фронт

1944 г.

Поезд идет на запад. Паровоз дышит напряженно и сильно; дым его, разорванный клочьями, опадает на черные влажные поля. Из окна вагона видно, как побуревшая от утренних заморозков сухая грива травы по краю железнодорожной насыпи быстро убегает назад. Высокий кустарник, растущий подальше за травой и за дорогой, которая угадывается на насыпи, тоже убегает назад, но медленнее, чем трава. Телеграфные столбы, стоящие за кустами, приостанавливаются, нехотя поворачиваются, а потом тоже уходят за кустарником и травой. А высокий берег на другой стороне глубокого оврага, идущего параллельно железнодорожному пути, забегает вперед, все вперед, как будто перегоняя поезд, и все-таки отстает от него.

Над полями светит бледное — без лучей — солнце: небо покрыто тонкими легкими облаками. На станциях женщины продают помидоры, арбузы и соленые огурцы.

Я еду в вагоне вместе с командой, которая перебрасывается с одного участка фронта на другой перед последними боями этого года. Верхние полки подняты и сомкнуты одна с другой. На них видны ноги в белых или синих носках, иногда босые, раскинутые во сне, слышно мерное дыхание спящих людей. Внизу, где с поднятыми верхними полками стало просторно, как в зале, сидят выспавшиеся солдаты. Они только что принесли со станции крутые яйца, помидоры, огурцы, налили в котелки и фляги кипятку и теперь закусывают.

У стены около окон стоят несколько человек, отставших от своего эшелона и попросившихся в этот вагон. Их здесь приняли сурово, хотели высадить, и сейчас вопрос, в сущности, не улажен.

— Так мы вам говорим, что отстали. Добежали, а поезд тронулся.

— «Тронулся»! — насмешливо говорит высокий сержант с двумя золотыми нашивками за ранения, посыпая солью разрезанный вдоль огурец. — Вот и надо было вас оставить, чтобы вы узнали, как ездить на одиннадцатом номере.

— Вот люди! — пожимает плечами один из отставших. — Что мы вам, место, что ли, простоим?

— Вошли, как в свой дом! — возмущается проснувшийся наверху солдат. Он сидит с краю и, спустив ноги, натягивает сапоги. — Никого не спросили и расположились… Приказа не знаете?

— Наверное, они с женами прощались… — хохочут сверху его товарищи.

— Хоть бы и так! Какое ваше дело?

— Наше дело очень какое! За вас совестно, что вы дисциплину не понимаете. Просто надо их высадить, товарищи, вот и все.

Отставшие оправдываются, солдаты из команды ворчат и обещают высадить, но чувствуется, что весь разговор ведется для формы и никто никого не высадит. Просто со стороны отставших требовалось признание своей вины, потому что в вагоне едут люди с фронта и им не нравится расхлябанность этих людей и не хочется принимать их в товарищи.