Нина Емельянова - Рождение командира

— Не хватит ли, друзья? — говорит старший сержант, сидящий внизу. — Политрук им разрешил, сказал, что могут доехать. Чего вам-то?

Он сидит, облокотившись на вещевой мешок, сильный, высокий, и кажется, если он встанет, то будет выше всех своих товарищей в вагоне. Ему, наверно, лет тридцать. Нос у него большой, с резким вырезом крупных ноздрей. Красивая большая рука, темная и загрубелая, лежит на колене, и пальцы на ней шевелятся в такт какой-то внутренней музыке, которую слышит этот человек.

— Вася, зови-ка ребят, споем, что ли? — говорит он сидящему напротив него сержанту, который аккуратно укладывает в мешок оставшийся хлеб и два помидора.

Сержант встает и безмолвно дергает свесившуюся с верхней полки босую ногу.

— Обуваюсь уже! Да не дергай, черт…

— Сколько можно спать человеку?

— До устатка, — отвечает солдат, — если время позволяет.

Он соскакивает вниз с сапогом в руке, обувается, потом подвигается к сержанту и просит спичку. Сержант протягивает ему зажигалку, и оба, свернув цигарки, закуривают.

Отставшие отходят от окон и скромно садятся на лавки в дальнем конце вагона. Интереса они больше ни у кого не вызывают, и видно, что им самим неловко ехать в чужой команде и чувствовать себя виноватыми.

В отделении, где сидит старший сержант, предложивший позвать ребят и спеть — его называют то Матвей, то Клинков, — собираются солдаты. Двое спускаются сверху.

— Дайте попить, ребята, — говорят они. — Ты куда, Матвей?

Клинков приподнимается и, согнувшись под полкой, убирает лежащие около него помидоры и огурцы, протягивает товарищам флягу с водой и поправляет сильно потертую и выцветшую гимнастерку. Все его движения удивительно ритмичны, проникнуты особым мужским изяществом. Такой огромный, как бы угловатый человек, он носит свое большое тело играючи, и товарищи смотрят и следят за его движениями, за игрой лица, так что в нем сразу угадываешь авторитетного для них человека.

Пока он приводит в порядок свой угол, Вася-сержант и тот, обувавшийся солдат — оба высокие, статные, — пересаживаются к нему на лавку. Подойдя, Клинков садится между ними, свободно распластывает руки как бы для полета и кладет их на плечи сидящих рядом товарищей.

— Ну, какую? — спрашивает он, сжимая их плечи, приближая к себе и посматривая то на одного, то на другого… и внезапно запевает:

Он поднял голову. Нос его в профиль торчит по-мальчишески дерзко. Весь он, с поднятыми руками, напоминает большую птицу, высматривающую что-то над морским простором. Он поет особенным, мягким, всеобъемлющим голосом, со своими какими-то интонациями и так легко, что кажется, петь ему легче, чем говорить. За стенкой вагона он словно видит это широко раскинувшееся море с крутыми бегущими валами, и во всю ширь над морем разносится, летит свободно голос человека:

Он наклоняет голову, как бы преодолевая напор бьющего в лицо ветра, и голос его становится ниже, в нем гудящие басовые ноты… и снова освобождается и взмывает:

он сжимает плечи сидящих рядом друзей, как бы зовет их на трудное, что надо преодолевать вместе, и они оба, а за ними все остальные стройно спевшимися голосами подхватывают:

— Поспать ты уж не дашь, — говорит проснувшийся в конце вагона политрук команды и быстро добавляет: — Пойте, пойте, я не к тому, что спать, а вообще, когда вы поете — спать невозможно.

А Клинков уже с нежной, понимающей, что он оставляет на берегу, улыбкой выводит, обрывая:

Ох, землица, грешная, родимая! — быстро выговаривает он, пока затихают голоса товарищей. — Эх! — и жалуется кому-то безнадежно печально:

Отворяется дверь, и входит проводник с веником в руках. Он подметает отделение политрука, переходит в следующее, соседнее, и плотный, весь какой-то квадратный — даже и небритое лицо с обвисшими щеками у него квадратное, — подходит к поющим. А в песне развертывается драматический эпизод. У Клинкова опущены веки, голос его, мягкий и зовущий, как у женщины, горестно выводит приближение неотвратимого конца:

— Товарищи, опять вы семечки нагрызли, — говорит проводник. — Штрафов вы не боитесь, подметать я не обязан каждый перегон. Что же получится от этого?

— Ш-ш, тише… — шипят на него.

Чтобы дать простор широкому телу проводника и его венику, солдаты подбирают под себя ноги, соскакивают и выходят в проход, лишь бы только он скорее подмел мелкие серенькие скорлупки и ушел.

Но песня уже оборвалась.

— Вот какой ты, — укоризненно говорят певцы, — надо тебе подметать!

— Пусть подметает, — говорит Клинков. — У всякого свое дело: нам семечки грызть, ему подметать.

— Н-да, семечки! — усмехается Вася-сержант. — Все-таки скажи, что у тебя: тенор или баритон?

— Черт его знает: голос! — отвечает Клинков.

Пока ворчливый проводник переговаривается с отставшими, песня уже переменилась.

запевает Клинков.

Теперь человек не похож на птицу. Его руки все так же лежат на плечах товарищей, но они лежат тяжело. Теперь он — кто-то скрытый, упорный, стерегущий, и поет так, будто издали рисует картину сурового края, где неизменно, не оставляя поста, стоят часовые Родины.

И вдруг неожиданно во время припева Клинков смолкает, сверкнули его глаза, он повернулся к отставшим, прислушивается… и кому-то кричит:

— Так, так! — И уже снова поет. И снова останавливается.

— Садись ближе! — кричит он и опять поет, и глаза его сверкают:

Он уже не просто держит руки на плечах товарищей, он давит им плечи тяжестью своих рук и в такт песни склоняется вперед, отклоняется назад — живет с дикой, боевой силой. Из отставших красноармейцев к поющим подходит низкорослый, незаметный солдат и чудеснейшим высоким голосом вступает:

Песня окончена. Всем надо, чтобы пели еще. Нельзя на этом остановиться.

— Ух! — отдыхает Клинков. — Тревожит меня эта песня. Так бы к черту смел их всех с нашей земли!

— Ты танкист, что ли? — спрашивает тот солдат из отставших.

— Нет, не танкист. Все равно кто… — говорит он. — Что же ты молчал, когда садился? Стоит безмолвно! Вот мы с тобой споем, знаешь что?

— Нам скоро сходить. Поезд наш впереди совсем близко. Нам только до станции, мы и перейдем.

— Перейдем? — озадаченно повторяет Клинков. Он встает и хочет сделать что-то, чем можно проявить свое отношение к товарищу с чудесным голосом. — Садись, — говорит он, — рядом.