Нина Емельянова - Рождение командира

— Но иногда на то, чтобы узнать человека, дается момент времени, — задумчиво сказал капитан. — Давайте присядем, товарищи, я расскажу вам про один случай, который я сам наблюдал в прошедшую войну. Он меня многому научил, прошло уже немало лет, и я его никогда не забываю, особенно в трудных случаях жизни, где надо принять решение.

Случилось это на второй год войны, километрах в двадцати пяти от Керчи. Такое есть там местечко — Тубичек. Там пришлось нам прикрывать отход моряков. Служил я тогда в гаубичной батарее.

Наши моряки были все почти из рабочих: строители, шахтеры. Хороший, крепкий народ. Мы так и звали их «наши моряки». А они нас — «наши артиллеристы». Один иностранный генерал, Бернгарди, в давно прошедшее время писал, что господствующее настроение русского солдата — это понятие о «наших», то есть товарищах по полку и во всем русском войске. Правильно и глубоко подмечено.

Больше всего нравилось мне, как крепко и организованно держатся моряки. Отступали наши моряки перекатами. Что это такое — вы знаете. Передняя цепь заляжет и отстреливается, а остальные под прикрытием огня товарищей отходят и с нового рубежа огнем загораживают отход передней цепи. Это и называется идти перекатами. Мы их в это время прикрываем. Такое впечатление получалось, что откатывается от врага одно крепкое и сбитое живое тело. Не было у нас случая, чтобы наши моряки оставили раненого или убитого товарища. И такой случай однажды получился.

Наблюдал я в это время с сержантом Звановым за их отходом и любовался, как они немцев растрепали, а сами перебираются на новый рубеж почти что без потерь. Вижу — ранило одного моряка, осколком мины оторвало ему пальцы на ноге. Он пошел за всеми, но идти, вижу, ему не легко: припадает на ногу и понемножку отстает. Моряки перебежками сильно его опередили и залегли за бугорочком, окапываются. Раненый моряк оказался один на открытом месте. Идет в сторону своих, большой, крепкий, прихрамывает, и автомат у него на шее; как сейчас его вижу.

Немцы увидели, что он отстал, и решили взять его живьем. Прекратили стрельбу и бегут за ним: один, другой, еще двое… Я насчитал девять немцев. Целая свора, и уже забегают с боков и его окружают. Наши моряки то ли не заметили, что товарищ отстал, то ли затмение какое на них нашло: не стреляют.

«Ну, думаю, вот задача! Пропал наш моряк. Немцам его отдать нельзя: живого же места не оставят. Все равно ему конец; горше самой смерти — поругание». Слышу с нашей стороны два выстрела. А немцы хотя уже в куче вокруг него, но от нас моряк еще весь на виду. Что же? Вот-вот схватят. «Пусть же, думаю, смерть его недаром скосит». «Передавай, говорю, Сережа, направление на цель!..» А он мне: «Жалко… погодите…»

Немцы голосят во все горло: «Рус, сдавайся!» Жаль мне товарища, но я уже и руку приподнял, такая у меня манера, как командую «огонь» — рукой вниз рублю.

И вижу я, моряк спокойно останавливается, обертывается к немцам, не спеша поднимает вверх левую руку… а правой берется за автомат, снимает его через голову и бросает перед собой на землю. А-ах ты! Я так и задрожал. Званов меня за руку схватил. «Огонь?» — спрашивает. «Н-нет, говорю, теперь ты погоди!» А сам силюсь понять. Что такое идет передо мной? Не может быть, что это я сам вижу. Неужели ошибся в человеке? Нет, не сдаются с таким спокойствием. Но это я думаю, а глазами вижу: поднята у него рука, автомат лежит на земле… А немцы автоматы опустили и вплотную к нему: «Рус, рус!» Охота им взять его живым. Вижу, а глазам не верю: не должно быть. Верю человеку, нашему моряку. Верю против всякой очевидности.

Вдруг бросается он плашмя на землю к немцам лицом. И, как стоял, прямо на автомат и сразу очередь веером!.. Веером, понимаете, по противнику! Сто пудов он с меня снял! «Милый ты мой! Друг! — кричу. — Давай им жару!» Я то есть не слышал и не помню, что кричал, только вижу, Сергей на меня глаза вытаращил. А я смеюсь и… и просто ору что-то, сам не пойму что!

Что ты скажешь? Несколько немцев он сразу положил, другие за автоматы схватились, но палят от неожиданности кое-как. «Удивить — победить!» Так, что ли? Но все-таки много их против одного: убить могут. Я и дыхание затаил.

А он, голубчик мой, подымается на колени и с колена гранатой в них! И сразу же ничком! И — очередь из автомата. И снова гранату… Тут я успокоился. Вижу, поползли немцы, а он их бьет одного за другим.

Ни одного не упустил. Поднялся, взял свой автомат — от немецкой стороны начали стрелять, но далеко было, — так он еще подошел к убитым, наклонился, один немецкий автомат взял, другой… И так это спокойно, словно с ним ничего другого и произойти не могло. Свой автомат снова на шею повесил и заковылял к нам. Махает рукой: дескать, оружие заберите!

Сколько это времени продолжалось, я не могу даже определить. Знаю только, что счет шел на минуты. Нет, не на минуты, на мгновения… Молниеносная быстрота, а как обдумал! Если бы, обернувшись, он сразу за автомат и попробовал бы отстреливаться, все было бы для него кончено. А то ослабил внимание немцев, дал им автоматы опустить.

Что было особенно поразительно в его действиях? Какое суворовское качество проявил он? Храбрость? Мужество? Внезапность действия? — все это было, но главное-то что было?

«Надежность на себя — основание храбрости» — вот истинно суворовское качество. Эту надежность его на себя я понял, не поверить ей было невозможно. Он меня многому научил, видно, и сам был учен по-суворовски.

Откуда берется эта надежность в нашем бойце — это, товарищи, вы и сами знаете.

Конец? Какой же конец! Перевязали мы ему ногу. Сергей сказал: «Я думал — ты сдаваться хотел». А моряк наш посмотрел на него, усмехнулся и ответил: «Донбассовцы разве сдаются? Это ты ошибся, друг». Наш же, донбассовец, оказался. В ту же ночь мы простились с нашим моряком. До сих пор жалею, что не запомнил его фамилии. А если бы у меня был талант, вырезал бы его фигуру из камня и поставил бы навек на том самом месте. Только вот глаза его, спокойные, насмешливые, умные, вышли ли бы из камня?

Капитан замолчал. Далеко за Енисеем к железнодорожному разъезду подходил длинный состав товарного поезда; над паровозом взвилось густое белое облачко пара, звук свистка дошел более чем через полминуты. В заводском районе города, на той стороне, все время шла деятельная жизнь.

Уходить с берега не хотелось, но все трое сразу же поднялись, услышав сигнал повестки. В неподвижном вечернем воздухе чисто и мелодично звенели последние звуки сигнала: «Тат-тата-та-ти-та-а».

— Спасибо вам за рассказ, товарищ капитан, — сказал Летягин. — Я его крепко запомню.