Нина Емельянова - Рождение командира

Они с Буровым побежали сначала вместе, потом Летягин повернул на боковую линейку. Он обернулся — капитан шел сзади них с серьезным и мягким выражением лица. Стальные лучи суворовского ордена лежали на правой стороне его груди.

● Москва

1948 г.

На вторую ночь наступления капитану Грибанову, начальнику разведки дивизии, сообщили из наступавшей впереди части полковника Рахматуллина, что взят еще один населенный пункт.

— «Населенный» здесь, после фашистов, — это только географическое понятие, — сказал он. — Сколько мы видели сегодня этих «населенных»!

Огромное зарево как бы дышало на западе, поднималось выше, багряное и злое, опадало, бледнея и розовея, и вновь набирало силу и расширялось по небу. Впереди была так называемая зона пустыни, которую немцы оставляли по всему протяжению двинувшегося фронта.

На Западном фронте в сорок втором году встретились и почти рядом воевали два брата Грибановы. Старший, Владимир, капитан, был кадровым военным, в армии с тридцать седьмого года; младший, Михаил, призванный в первые дни войны, был теперь лейтенантом-танкистом. У младшего, как говорили братья, был «пункт сбора донесений»: к нему приходили письма от родных, а он, в свою очередь, писал о них брату. Получилось это потому, что капитан Грибанов шесть месяцев тому назад был ранен, лечился в госпитале, потом его посылали на грязевые ванны, и адрес его менялся три раза. Капитан вернулся в свою часть лишь незадолго до начала нашего наступления. Несколько писем от брата ожидали его.

В одном из них капитан прочитал: «Брянск сильно разрушен, особенно в стороне железнодорожного депо. Сгорел и наш домишко, и яблони погорели… Трудно писать, брат, только надо тебе знать: стариков наших нет в живых».

Капитан прочитал и опустил руку с письмом на колени: это было невозможно представить. В его мыслях сейчас же возник живой отец, высокий, худой, с костлявыми лопатками и ясными, голубоватыми к старости глазами. В памяти капитана отец шел из железнодорожного депо, где работал сорок с лишним лет, к дому, целому и невредимому под деревянной его крышей, зашел в сад, посмотрел яблони… Вот он стоит, подняв вверх небольшую седую бородку, и достает широкой, обожженной еще в молодости рукой веточку с тесно сидящими плодами. Отец сам насадил этот сад и вырастил: эти яблони капитан помнит маленькими деревцами. И вот его больше нет, капитану Грибанову надо понять, что отец не придет уже из депо домой, не станет в саду под выращенными им яблонями.

А отец все живет и движется в памяти сына. Вот он вытер руки полотенцем, которое подала ему мать… Тут перед капитаном появляется и мать, тоже живая, с полным лицом и запачканными мукой руками. Отец идет к столу, садится и говорит матери: «Ну-ка, угощай старика». И таким деятельным он проходит перед капитаном, а за ним, такая же хлопотливая, ходит от печки к столу мать в старой сборчатой юбке. Капитан вспомнил, как когда-то укорял мать: «Уж и дети все в люди вышли, а вы, мамаша, все не соберетесь городское платье себе сшить». И вспомнил, как мать ответила: «А ты женись, сынок, на портнихе, невестка мне городское сошьет». А капитан женился на учительнице. И мать сказала: «Добро: дети будут не разбалованные; а уж городское мне, знать, Мишина жена сошьет». И засмеялась.

Так как же? Их нет теперь в живых? Только в памяти его они живые? Невозможно! Капитан написал брату: «Подтверди, откуда узнал, не могу поверить». Брат ответил: «Был сам в Брянске, разорение видел сам, об отце и матери сказали соседи…»

Это наступление на их участке фронта было первым на западе после полутора лет оборонительной войны. Каждый сожженный дом напоминал капитану, что и его дом тоже сожжен немцами, а матери и отца нет в живых. Продвигаясь с частью на запад, он смотрел вокруг себя и видел одинокие черные фигуры, стоящие скорбно перед дымящимися останками своих домов, обломанные ветви редких деревьев на фоне красно-оранжевого заката, лица, пораженные несчастьем, бедностью, страхом, унижением, — страшный след, оставленный врагом. Как черные печати, лежали эти сожженные деревни на покрытых снегом полях Смоленщины.

Однажды, при смене командного пункта дивизии, капитан Грибанов проезжал через деревню, еще объятую огнем. Немцев выбили стремительным ударом: только утром они были здесь! Капитан ехал и думал, что около обычного пожара всегда хлопочет много людей, вытаскивают имущество, выводят скот, тащат воду, заливают огонь, плачут, шум голосов стоит над пожарищем. Здесь все было безмолвно. Склонив голову, старая, седая женщина смотрела на догорающий дом. Дверной замок, нож с обгорелым черенком, разбитые глиняные крынки — бедные остатки теплого так недавно еще жилья — лежали кучкой около нее. Женщина не была похожа на его мать, но капитан все-таки приказал шоферу остановиться.

Он подошел к женщине и увидел, как она наклонилась и подняла покореженную огнем гирьку от стенных часов. Гирька лежала в ее ладони, и женщина смотрела на нее растерянно. Эта гирька уже не вызовет движения времени вперед. Она мертва и тиха. Капитан подумал, что, если бы так же сгорел их дом, а мать осталась жива, и она бы собирала жалкие остатки, напоминавшие ей о всей ее жизни, детях, молодости. Но если человек жив, все можно двинуть вперед, гирька закачается снова, часы будут идти… И тут он в первый раз со страшной тоской понял, что ведь нет в живых матери с ее круглой, гладко причесанной седой головой и добрыми глазами.

Женщина подняла на капитана погасшие глаза: если она потеряла самое дорогое, на что ей нужны эти обломки? За полтора года здесь, в этих деревнях Смоленщины, населения почти не стало.

«Нахлынули в нашу страну люди, которым не дорог чужой труд на чужой им земле, — думал капитан. — Захотели взять себе нашу землю, уничтожить трудившегося на ней человека. Но земля этого не простит, мать сыра земля!» И вдруг он ясно представил: мать-землю нельзя уничтожить, на ней можно срубить дерево — останутся корни. Пусть разрушен его родной дом, сгорели яблони, какие-то корни должны уцелеть! Не может так просто уничтожиться растущий от человека род, народ, Родина. Такими корнями ощутил он себя. «Вот вцеплюсь руками и ногами, вырви попробуй, — сказал он себе, — так и буду жить!»

Капитану Грибанову теперь сопутствовала, казалось, какая-то особенная удача: он почти всегда мог предугадать, как пойдут их действия в тылу врага, где им удобно будет достать «языка». Товарищи-разведчики спрашивали: «Как ты додумался?» Он отвечал: «Я стараюсь ясно представить себе психологию среднего немца-фашиста, попавшего к нам в Россию и вообразившего себя победителем. Но он на нашей советской земле — без корней, а мы «коренные», за нее держимся, растем из нее, и такой фашист для нас как заблудший вор — его легко понять».