Семен Близнюк - Костры ночных Карпат

Разведчиков перевезли в Ужгород. Здесь они попали в лапы известных палачей — следователей органов «К-осталь» Федака и Сатмари. То, что пережили в хустской жандармерии, оказалось только прелюдией к пыткам, которым их подвергли в застенках ужгородского отдела контрразведки. По-разному переносили истязания участники группы, но всё-таки держались.

Долго избивали фашисты Яцко, но лесник отлично сыграл роль наивного в политике крестьянина. Начинал допрос Федак, обычно среди ночи. Бил по пояснице, старался попасть в печень. Яцко только мотал головой и твердил одно:

— Хиба я что знал? Люблю выпить, а мне подносили, вот и проводил через границу. Сколько их бежало за перевал — знаете. Сотни уходили…

— Молчать! Говори, какие сведения нёс!

— А что это такое? Говорю — давали выпить, потом деньги тоже.

— Кто давал? Рущак и Микулец?

— Не знаю. Паны не представлялись. Приходили — давали мне деньги, я и переправлял…

— Ты не играй дурня! Вот показания свидетелей, доверенных лиц: в мае ты собрал сведения о линии Арпада и перешёл границу…

— Никакой я линии не знаю. Работал на строительстве, как и другие люди… Человек тридцать было. Их тоже будете так бить?

Уставшего Федака сменял «кровавый Пишта», — так называли узники капитана Сатмари. Этот даже мало разговаривал. Он приказал Яцко снять сапоги, всунул между пальцами кусочки бумаги и клацнул зажигалкой.

— По-нашему это называется «медвежий танец», —| мрачно пояснил Сатмари, ожидая увидеть, как лесник отчаянно запрыгает, начнёт извиваться.

Однако сломать Быстрого не удалось даже «кровавому Пиште». Нашла коса на камень. Не случайно затем в приговоре палачи признали за Яцко усугубляющим вину обстоятельством, что он «не испугался опасностей и упорно осуществлял своё решение».

Особой обработке по методу «повышения температуры» подвергали Микульца и Рущака. Сначала били дубинками — и тело покрывалось сплошной синевой. Затем устраивали «танец» на горящих углях. Наконец загоняли под ногти иголки. Ослабленный болезнью, Микулец то и дело терял сознание. Тогда Рущак все взял на себя. Он давал показания — но только такие, которыми уже должны были располагать тюремщики. Умело выгораживал Канюка и Грицюка, делал вид, что не помнит Василия Яцко. По его показаниям только он один собирал разведданные, а все остальные были его связными, не имевшими понятия о существе этих донесений. С Микульцом договорились заранее — и тот теперь играл роль связного, ходившего через границу ради денег.

Начались очные ставки. На одной из них Рущака свели с человеком средних лет — низким, коренастым, с усталыми серыми глазами.

— Кто он такой? Какую роль играл в вашей группе? — показывая на него, орал Сатмари.

В истерзанном палачами узнике Рущак едва узнал земляка: это был тот самый Федор Ингбер, о котором просили узнать советские товарищи.

Профессиональный революционер трезво может оценить случайный провал. Ингбер, в отличие от участников группы, ещё в юные годы прошёл школу подпольной борьбы. Хотя в последнее время случай за случаем мешали ему выполнять заветную мечту и бросали в руки контрразведки, он верил — ещё будет драться с оккупантами, ещё не всё потеряно. Когда Чехословакия была расчленена гитлеровцами, он действовал в подполье — был членом городского комитета компартии в Брно. Затем коммунисту поручили опасное дело — поддерживать связь с венгерской компартией, действовавшей также в глубоком подполье. И не только с ней — войти в контакт с коммунистическими деятелями, находившимися в политэмиграции в Советском Союзе. Родственники Ингбера жили в Буштине, и оттуда он шесть раз переходил границу с нелегальной почтой. Летом 1940 года, видя, какая опасность грозит стране Ленина, он предложил представителям советской военной разведки свою помощь — создать разведгруппу из венгерских патриотов. План его был одобрен. Вернувшись в Закарпатье, Иигбер начал действовать. Он сумел наметить кое-какие связи и уже готовился выехать в Будапешт для организации группы. Но во время массовых арестов коммунистов весной и летом 1940 года (тогда было схвачено 395 антифашистов) его бросили в концлагерь под Говерлой.

Обнаружив в донесении упоминание об Ингбере, его разыскали, втолкнули в машину, отвезли на вокзал. Два жандарма сопроводили в Хуст. Ингбер внешне был спокоен, хотя в кармане у него находился скомканный носовой платок, на котором он зарисовал отрезок линии Арпада. Сделал его, работая на строительстве в районе Ясиней. Ингбер готовился к побегу в СССР и эту схему решил взять с собой, в последнюю ходку. Мысль работала лихорадочно. Обнаружат платок — виселица. Как от него избавиться? На запястьях наручники, рядом жандармы. Попросился в туалет… Связанными руками стал вытаскивать платок из кармана. Лоб покрылся испариной. Спустил платок в унитаз…

Яцко однажды его видел на советской пограничной станции, у Гусева. По счастливому стечению обстоятельств перед судом их поместили в одну камеру. Этого было достаточно — держались оба стойко, ничем не выдавая своего знакомства. Контрразведка установила, что Ингбер нелегально переходил границу, проследила также его действия в Буштине. Он спокойно принял обвинения. Знал: в живых оставят. Значит, можно будет думать о побеге, о новой борьбе.

В ужгородской тюрьме Рущак и его друзья узнали о нападении Гитлера на СССР. Ещё больше начали свирепствовать изверги, но добиться новых показаний они не смогли. Следствие длилось до ноября 1942 года — сначала в Ужгороде, потом в Будапеште. Больше года ждали патриоты решения участи в сырых казематах тюрьмы «Маргиткэрут». И вот в крепости Вац началось судилище…

Толстые шторы в задней комнате суда были задёрнуты: служащие знали, что председатель не любит яркого света. Иожеф Келтаи, полковник в отставке, листал пухлый том дела, которое должно было слушаться, рассеянно наблюдая, как размахивает руками поджарый прокурор доктор Дорчак. Полковник то и дело отхлёбывал из хрустального бокала минеральную воду. На душе у Келтаи с утра было скверно. Сначала он думал, что тому виною — обычная изжога. Потом вспомнил вечернюю радиосводку о событиях под Сталинградом и поморщился ещё раз. Поймал себя на мысли, что просто легкомысленно согласился вести этот процесс: в крайнем случае, можно было сослаться на недомогание и остаться в тени.

«Другое дело — Дорчаку, — размышлял председатель. — Он женат на дочери швейцарского банкира, чуть что — махнёт к богатому тестю. Ему процесс нужен для карьеры… А мне — лишь бы спокойно дышать».

Настроение председателя военного трибунала стало ещё хуже, когда на первом же утреннем заседании 12 ноября 1942 года, которым открылся процесс над группой Рущака, возник непредвиденный инцидент.