Олег Рябов - Свинцовая строчка

Пока нас беспокоят только обстрелы с самолетов, ибо артиллерии у немцев в Холме нет.

Некоторые решили, что мне очень тошно, раз уж я упрашиваю, чтобы они писали. Так, во‐первых, мне не тошно, а делом своим я и здесь доволен. Это, вероятно, «дурной» характер, как когда-то говорил Легостин. Да, мне почему-то своя работа всегда нравилась, и когда я лазил по столбам, и когда дежурил на подстанциях, и когда ремонтировал моторы, и когда работал инженером.

А если я иногда пишу, что хочется увидеть Горький и некоторых людей, так это не потому, что мне стало тошно. Я написал всем-всем, и больше просьб моих не дождетесь!

Еще не было ни одной оттепели, и зима порядком надоела, но это не значит, что я ее не люблю.

Кончается март! Никогда с таким нетерпением люди не ждали весны, которая должна принести в первую очередь тепло.

Весна будет страшная, вероятно, самая страшная из всех прошедших, но ведь идет война.

Мы переехали в Ленинградскую область, а проклятый Холм, о котором я писал, что дни его сочтены, так и не взят. По этому маленькому городишку мы выпустили 47 000 снарядов. В кино это красиво смотрится, но в кино видишь, а не чувствуешь.

В пополнении, которое мы получили, было очень много горьковчан, но они не пособили, да их уже и нет…

Тася, я тут как-то письмо довольно резкое написал – так ведь это ночью было, а ночью по-особому пишется. И письма нам часто приносят ночью. Положено сразу разбудить. Распечатаешь и читаешь при мерцающем свете поленьев. Тася, скажи, чтобы шибко не сердились. Я сейчас и не помню, что там написано. Тася, а почему у меня нет адресов Легостина и Миколки Белавина?

Если Легочка был в декабре в Москве, почему мне не сказали? Знаешь, я исписался, что ли – одни претензии. Вероятно, потому, что весна еще не пришла.

О самолетах писать надоело, о том, что мины и снаряды свистят, – смешно. Конечно, можно писать о лесе, сейчас лес начал шуметь; зимой же в лесу тихо-тихо, только похрустывают ветки, резко разносятся выстрелы пушек, а два дня назад было тепло (сейчас опять мороз). Я шел по лесу, и чувствовалось что-то новое, оттаявшее: деревья зашумели, и к этому добавилось пение птиц.

Здорово! Верно! Я обещал писать, когда начнется весна, так вот – она началась, и речка внизу, под горой, у самой хаты, переполнена водой. Речка называется Алешня, она течет в крутых обрывистых берегах, таких речек здесь сотни. Как хороша здесь весна, сколько здесь разных контрастов. Идешь по дороге: огромные сосны, крутые обрывистые склоны оврагов покрыты деревьями.

Мы идем с Лукиновым на передовую, на НП наших батарей; это путешествие нам приходится совершать почти каждый день, ибо живем мы в деревушке, в районе огневых позиций. Я хожу с палочкой и пропускаю воду, которая застоялась в ручейках на дорогах. Это приятно, а раз приятно, то почему же не делать. И вы стали бы это делать, если бы имели время.

Садимся на пригорке, под теплыми лучами солнца, скручиваем цигарки и курим. Светит солнышко, поют птицы. Хорошо описывал такие места Гамсун, но без сегодняшних местных малоприятных реалий. По обочине дороги лежат целые и полуразложившиеся трупы лошадей: кишки, кости, ноги, кровь и т. д. Нам приходится переходить большую реку: лед освободился от снега и теперь весь красный от крови. Здесь это обыденность и не нарушает гармонии первого теплого весеннего дня.

А звуки: сколько новых добавляется к звукам обычной гамсуновской весны. Тишины здесь не бывает. Все время несутся раскаты пушек, стучат за речкой пулеметы, иногда слышатся автоматные очереди (это уже забавляются наши солдаты), и все эти звуки идут помимо сознания, хотя слух все время напряжен, выбирает из этого хаоса свист мин и шуршание снарядов, пролетающих над головой. Ведь если свистит пуля, это значит, что она уже пролетела мимо, а если свистит мина, так ее слышно издалека, и всегда успеешь лечь.

Сегодня курим с Лукиновым под соснами и считаем летящие над головой снаряды. «Вот уже девятый прошел, и опять по нашей деревне», – говорит Лукинов.

Четыре дня тому назад около нас стояла батарея, так вот утром она сменила позицию, а в 6 часов вечера по этому месту стали бить немцы. Стреляли до 12 часов ночи – всю опушку леса и крайние домики сровняли с землей. Один снаряд (самый близкий) упал в 70–100 метрах от нас. Мы сначала глядели с опаской, как на другом краю села рвутся снаряды, а затем легли спать, и я уснул. Спал и во сне видел, как рвутся рядом эти снаряды.

Четыре дня подряд сюда прилетают эти «гостинцы». А вчера везли на санях раненого в санбат через нашу деревушку, так снаряд упал рядом, убил лошадь и оторвал голову этому раненому, а ездовой убежал, и долго лошадь и труп без головы лежали на дороге.

Таська, немного нехорошо получается, что я об этом пишу, вам кажется, что это страшно, что я рисуюсь, описывая такие картины, но это все такие мелочи, когда пехота лежит в снегу под непрерывным минометным обстрелом; где-то тут, в 2–3 километрах от меня, идет настоящая война.

Мы же живем в хате в тылу, как боги на Олимпе (по сравнению с пехотой).

Мила Грекова прислала открытку и пишет, что Игорь Пузырев вот уже три месяца как воюет. Он в армейских мастерских, километрах в 60–80 от передовой. Как Орлова говорила, что Легочка воюет, как Анна Александровна говорила, что Микола у нее на передовой, так вот обо мне, Тася и мама, прошу не говорить, что я воюю – я ремонтирую радиостанции, то есть пособляю людям воевать.

У нас два лейтенанта ходили под Холмом за трофеями, за оружием, один дополз до убитого нашего пехотного лейтенанта и принес с гордостью его пистолет, а другой так и остался там, и лишь через 15 дней принесли его документы. Эти ребята ходили за ощущениями. Я кроме танков уже видел все и многое прочувствовал, но писать об этом как-то нехорошо.

Сегодня ровно семь месяцев, как я в армии!

Был в тылу! Два дня! Сегодня опять на войне, где меня поджидали пять писем.

Я приехал сейчас из таких мест, где живут, то есть смотрят кино, слушают патефоны, даже танцуют. Миколка, кажется, служит так же. И вот что интересно: я шел мимо дома, на крылечке которого сидели шесть девушек, да, шесть чистеньких девушек, каких я не видел полгода. Они были все в военном – связистки, пригласили меня посидеть с ними и рассказать про войну. А поглядели бы вы на меня! Сапоги грязные, рваные, гимнастерка и брюки тоже забрызганы грязью, сам худой и черный от солнца. Я был очень доволен, хотя и сказал: «Да разве с такими знакомятся?!» Они в чистеньком обмундировании, кругом блестящее начальство (это штаб армии), а я?