Андрей Воронов-Оренбургский - Сталинград.Том шестой. Этот день победы

…когда его «нахлобучили»-оглушили в одном из коридоров Кремля, с тупой болью в затылке проволокли по приёмной личного секретаря Самого, тов. Поскрёбышева; проталкивая стволами пистолетов, били ногами на ясеневом паркете, наклоняя оскаленные красные лица, волочили в «полусознанке» с разбитым лицом в кабинет…Кучменёв, страдая и охая, на деле сохранял в себе скрытую силу и злость, попавшей в капкан рыси. Был убеждён, что правдами-неправдами сыщет способ вырваться от особистов, а выпадет случай и отмстит им жестоко. Найдёт в застенке «слабое звено», возможно лаз, по которому проползёт на брюхе и…поминай как звали. Или уличит момент, вырвет из рук охраны оружие и, расстреливая их в упор, проложит тропу на волю. «Дальше фронта, ведь, не сошлют?» – рассуждал он. И слышал насмешливый внутренний голос: «Ну ты, умник, даёшь…Это ж кто тебе такое загнул на Лубянке?» Мысль такая трезвила голову…но не надолго. Бурная ярость, вера в себя вновь бухали в его сердце набатом. Словом, как и в бою, Рысян сразу и твёрдо принял решение: если уж погибать то с музыкой, к Богу идти – под фанфары!»

…Но когда его оставили один на один с Отцом всех народов…Когда тот из-под тяжёлой аркады бровей стал молча и долго смотреть на него немигающими, чуть слезящимися, воспалёнными от бессонницы красными глазами…Капитан Кучменёв в сём взгляде снова, с пущей силой почувствовал свою смерть.

…Верховный, словно угадав отчаянье политрука, внезапную, поразившую его, немочь, лишь вяло покачал головой, как опытный хирург в последний раз осматривающий безнадёжного пациента, перед тем, как начать вскрытие…Будто сказал:

– Ну что, Алексэй-Моисэй, пришла тибе пара отвэчать за твои выходки-продэлки-прэступления. Э-э…зачэм в Крэмль пробрался, как вор? Дывэрсию хатэл устроить, аа? Зачэм за пистолэт хватался… Вознамэрился убить меня, чтоли? Букашка ти глупая…на кого руку хатэл поднять? Хо! Сколько вас таких ничтожных казявок и мизгирей сгарэло в очистиститэльном огне. Глупо, оч-чень глупо, Алексэй. Ни по зубам вам это…пока я жив. Крэпка Совэтская Власть. Ай-вай, чито сдэлать с тобой за это?

При этом Отец народов ещё раз оглядел Рысяна с ног до головы, но на сей раз, как лесоруб оглядывает дерево, которое следует завалить, ищет на круглом крепком стволе место, куда с силой врубить топор. Куснул кончик уса и приподнял, такую же, чернёного серебра, густую кавказскую бровь.

– А можит, ти просто…дурак? Контуженный на всю башку, аа? Можит тибя лэчит надо? Молчать, щ-щенок! Я знаю о тибэ всё. Мои люды слэдили за тобой пастоянно, с мамэнта, как ти бил направлен начальником палкавой развэдки Ледвигом в батальон к майору Магомеду Танкаеву. Вот здэс, – он постучал указательным пальцем по краю толстой папки, – собраны все тваи прэступления и злодэйства, записан каждый твой подлый шаг. Э-э, бивший капитан-палитрук…чито мнэ сдэлать с тобой за это?

Рысян ни живой, ни мёртвый от услышанного, тупо стоял перед Верховным, щурясь на жёсткий свет настольной лампы. Он был раздавлен обвинительными аргументами, как кухонный таракан твёрдым хозяйским тапком. Хотел возразить, докричаться, что всё это гнусная ложь! Клевета! Что он офицер Красной Армии, коммунист с 38-го года, – не совершал никаких преступлений. Честно служил-воевал…Двигался вместе с замызганными боевыми колоннами по грязным, раздавленным грузовиками, тяжёлой техникой и пехотой дорогам. Терпел нужду, голод; выходил из окружения; мёрз на ветру, укрываясь за студёной, мокрой бронёй. Ел, как все сухой паёк, тоскуя по горячей еде. Жестоко мучился ночами зверской изжогой, грибком ног и разрывающим когтями грудь сухим, режущим кашлем. А потом, с марша, задерживаясь на сутки, в наспех построенном лагере, был брошен вместе с другими в Сталинград, в его первые пожары и взрывы, под артиллерию, авиацию, под пулемёты и винтовки вражеских снайперов. За смелость и решительность, проявленные в бою, был награждён орденом Красной Звезды и медалью «За Отвагу». Был замечен и переведён Ледвигом в полковую разведку…Снова проявил доблесть, добыл важного «языка», и снова был представлен к награде…И только, после тяжёлого ранения в грудь, под Орловкой (раньше сроку, покинув госпиталь) , он был направлен начальством, в должности старшего политрука, в сводный батальон майора Танкаева. Он хотел сказать об этом всём маленькому человечку с трубкой, имевшему над всеми и каждым непомерную власть. Но язык предательски прилип к нёбу…А горячие, убедительные слова, которые прежде, что густая листва, шумели при каждой волновавшей его мысли, теперь, как назло, опали, лежали где-то у ног жухлой слипшейся грудой, не годились для воплощения мыслей и чувств, и от этого ещё ужасней.

Твою мать!.. Было дико и нелепо. Кожу продирал озноб… Впереди маячила смерть, а тут, перед ним, что могильный былинный камень, стоял какой-то необъяснимый препон, непробиваемый – не подъёмный, мешавший думать, дышать, принимать верное решение, держать себя должно в руках. В гудевшей, как рельс, голове кружились роем, какие-то уж совсем не нужные слова, которые тоже незримо срывались с губ, падали рядом, трещали, как пустая скорлупа желудей под ногою. И рыча от отчаянья, дикой несправедливости, которая стеной стояла между ним и подлой, кем-то подтасованной действительностью, в этот предсмертный час, он сорвался. Дрожа ноздрями, безумно тараща глаза, закричал, обращаясь к Вождю, которому было всё по плечу в этом бушующем мире, – хватаясь за него своим воплем как за спасательный круг.

– Да поймите же вы-ы…что меня сейчас расстреляют, как грёбаную контру-у!! Грохнут к чёртовой матери – имя не спросят!.. Понимаете или нет?! Раздавят, как тлю!.. Но я не предатель! Не враг народа-а…Я верой-правдой служил-сражался за Родину-у!! Два ранения в грудь!.. Собаки вы рваные! Псы цепные…

– А ти бы ни бэгал, ни прыгал козлом по Крэмлю с писталэтом… Ни трогал би людэй в синих фуражках…тибя бы…– резонно возражал маленький человек в кресле и его зоркие глаза, рыжие и лучистые, с аспидными зрачками, – брызгали весёлой, ядовитой ненавистью. – И насчёт «сабак рваных»… ти ни прав, бивший капитан-палитрук. Что? Опять «вспылил»? «Пагаричился», аа? Э-э, ни харашё это. Савсэм ни комильфо. Видимо… всё-таки правильно гаварит таварищ Власик: «Брось козла причёсывать. Один хер – козлом останитца». Как думаеш-ш, бивший капитан-палитрук, аа? Так чито мне сдэлать с табой за это?

… с опалённой ресницы Рысяна сорвалась скупая полынная слеза. И в ней, как в прозрачной капле росы, в мгновение ока отразилась и промелькнула вся его жизнь; всё дорогое и милое сердцу, с чем он жил все эти годы, хранил в сердце…С чем шёл в атаку; что согревало в лютый мороз, что помогало выжить в этом аду…и с чем он теперь навсегда прощался. Остекленев взором, каменея скулами, он отчётливо брал умом: судьбу, как и суку-войну просчитать невозможно. Каждый её момент, каждый поворот – таит в себе бессчётное количество разбегающихся вариантов. И каждая из этих возможностей, как правило, связана с человеческой жизнью.