Иван Кулаков - Я родом из страны Советов

В тот же день пальто я женщине оставил, а сам с деньгами пошел на рынок. И все начал есть, есть – еле-еле остановился, сообразил, что я могу заворот кишок получить – как мой товарищ из тюрьмы. А потом пришел к той женщине домой, там еще поужинал, и прямо стало распирать – все болит. Воду пью, а все равно кишки болят. Ничего не могу делать. И все время есть хочется. Тут женщина та стала на меня ругаться, кричать: «Нельзя тебе больше!», а я все воду пью, а этого тоже нельзя. Не знаю, как я это перенес.

Н а следующий день она меня урезонила. Помню, что молоко тогда пил вместо воды. Осмотрел я Кашин – город маленький, красивый, весь зеленый-зеленый, и там совсем не похоже, что война идет – все мирно, телеги едут, лошади ходят. Единственное, что бросалось в глаза, – это что народу мало: мужчин всех в армию забрали, а женщины, наверно, работают на полях или еще где.

С пустя три дня, как и полагается, я пришел в военкомат, а там мне и говорят: «Слушай-ка, надо подождать еще день-другой». А у меня уже вся договоренность с той женщиной закончилась. Что же делать-то?.. Я обратно к ней пришел. А наши женщины, русские, замечательные – она мне и говорит: «Ну что ж, Вань, давай оставайся». Мне так было неудобно, но делать нечего… Так я у нее еще два дня жил, а потом снова в военкомат пошел, и тогда уже меня по-настоящему забрали в армию.

Я стал солдатом, и мне полагалось довольствие. Нас обули, одели во все старое-старое, зато выстиранное, чистое. Вот помню, когда я ходил к той женщине прощаться, она так удивилась даже, увидев меня во всем солдатском. Что интересно – некоторые солдаты носили обыкновенные рубашки… Видимо, им не хватило формы. Солдат тогда очень плохо кормили… А дело еще в том, что пока я сидел в тюрьме, у меня начали ноги сильно пухнут, и Сергей Иванович мне сказал, что нужно есть меньше соли, а без соли чувствуешь, что ты голодный совсем.

С олдаты мы были нестроевые – худые все, не могли ни строем ходить, ни винтовку держать. И нас заставили работать – строить доты. Доты – это долговременные огневые точки. Мы там где-то в болотах ходили, разбирали старые доты, строили новые… В тех болотах у меня ноги опять и распухли. Поработали мы там мало – месяц или полмесяца – и нас собрали в группу и повезли на вокзал, а там уже было много-много таких, как мы – солдат, которые еще не могли воевать. И нас посадили в теплушки (это маленький товарный вагон, а там от ворот по разные стороны нары в два этажа) И мы поехали – сами не зная куда.

Е хали мы в город Орск – это самый юг Урала. Маленький город, там река Урал течет, где Чапаев раньше погиб. И недалеко от Орска было строительство Орско-Халиловского металлургического комбината, туда нас и везли как дешевую рабочую силу. Кормили в дороге тоже очень плохо, поэтому многие воровали что-то или пытались занять у других.

И ной раз на больших станциях скапливалось много таких поездов, как наш – целые заводы везли эвакуированных, строителей из Москвы или Ленинграда; а обратно ехали войска – снаряжение, пушки, танки, и их без очереди всегда пропускали. А мы когда ехали – часто останавливались, бывало, день-два стояли. И во время одной такой остановки я случайно услышал, как две женщины и девушка разговаривали о чем-то, торговались, а внимание я обратил на то, что они говорили про улицу Усачевку – это где я раньше жил. Я ту девушку запомнил и на следующей станции подошел к ней и говорю: «Вы с Усачевки?». Она ответила: «Да». И оказалось, что мы почти что соседи были. Ну там и начали вспоминать: в какую школу она ходила, где я был… Выяснилось, что мы и учились в одной школе, только она на год старше. Мы с ней еще раз или два встречались, а потом я и забыл.

П риехали мы на тот Орско-Халиловского металлургического комбинат, а никакого комбината там и нет – голое поле, поселок Нахаловка и рядом еще поселок Еврейский. В Еврейском строительное начальство жило, директор был, руководство; дома там хорошие – отдельные коттеджи на 2 или 3 семьи. Ну и евреев там много было, потому так и назвали. А справа находилась деревня Нахаловка, а еще правее – общежитие для таких рабочих, как мы. Длинное такое общежитие – посередине коридор, по сторонам двери. Самым главным в этом помещении была кухня. И еще сушилка. Обстановка там – кровать напротив кровати, а между ними проход полметра. Так и жили. Общежитие рассчитано человек на 50. Там дежурные были – они топили печки, чтобы к приходу рабочих на кухне всегда горячий кипяток был, в бараке было тепло. Работали мы там как армейские в принудительном порядке. Дисциплина у нас была армейская. Работа наша заключалась в том, чтобы копать землю. Там температура доходила до –30-40 градусов, и мы копали траншеи глубиной до 3,5 метров – в одну или две перекидки. Это тяжелейшая работа – там все просело, земля как камень…

И ногда у нас там бывали выходные – мы раньше заканчивали работать. Тогда мы, молодые, ходили к евреям колоть дрова – идешь там по поселку: «Кому дрова поколоть?». Кто-нибудь к себе зовет, там поколешь дрова, и тебя обязательно накормят вкусно. Еда, конечно, самая обыкновенная была, зато из настоящих тарелок, с настоящими вилками, ложками. Все чисто. Сидишь и на кухне ешь. Так вот наешься, напьешься – и все. Денег, естественно, никаких не дают. И обратно к себе идешь. И вот так я однажды шел туда дрова колоть, смотрю – а на встречу мне идет та девушка, с которой мы в дороге познакомились – та, что с Усачевки. Повстречались, разговорились, оказалось, что у нее отец – главный начальник этого строительства. А мы с ней уже накоротке, я и попросил, чтоб ее отец мне работу хорошую дал. Она меня и спрашивает: «А что ты делать можешь?» А и правда – что я могу? У меня же образование всего 9 классов было… Но тут я вспомнил, что учился в изостудии, и сказал ей, что могу рисовать. Она это отцу передала, и на второй или третий день меня стали искать, а когда нашли – повели к начальству. С начальником мы поздоровались, он мне и говорит: «Вот ты какой, а мне дочь рассказывала про тебя все… А что ты можешь?» – «Я стенгазеты делал, могу портрет Сталина нарисовать в профиль». Так и поговорили. И первое, что мне потом поручили, – писать номера на машинах. Мне там спецовку дали, талончики еще на питание… Бутерброд с маслом по ним полагался или печенье… И я стал там работать – писать эти номера, но все равно продолжал ходить к евреям колоть дрова, а к своему начальству больше не ходил – неудобно было. Потом я стал там стенгазету выпускать – о рабочих, о производстве. Ее вывешивали потом. Со мной эту газету еще редактор делал… Он был то ли артистом, то ли художником, словом, дешевый интеллигент.

Работал я на том месте долго – до зимы, а зима-то там рано начинается, в октябре или ноябре. И тогда уж очень холодно стало. Одежда плохая, кормят плохо, и стал всех там подбивать – давай, мол, пойдем добровольцами служить. Наконец человека четыре собралось. Кстати, на этих производствах очень строго следили, чтобы никого из рабочих в армию не брали – должен же кто-то работать. А мы все равно собрались в военкомат добровольцами – до него идти надо было примерно 3 км или еще больше… И перед тем, как уехать, мы начали все продавать – простыни казенные, одеяла… И уж когда совсем было пора уходить, мы и матрацы продали. Так вот продали все и пошли в военкомат – как будто нас там сейчас так и примут… Пришли туда, а нам говорят: «Подождите, ребята», и какой-то лейтенант пошел к их главному, мол, тут четверо в армию хотят, и чего с ними делать?.. Главный пришел к нам, посмотрел, кто мы, где работаем, кто у нас начальник… Мы ему все рассказали, а он и позвонил тут же по телефону нашему начальнику. Похоже, что начальник наш был старше этого и по положению, и по должности. Он ругался очень, а в конце и говорит старшему из военкомата, мол, гони их оттуда подальше. А у нас уже ничего нет – даже спать негде… Куда идти? Мы пришли обратно. Ну там нас отругали! Но потом вроде все обошлось, а начальник опять отправил меня копать землю…