Вадим Калашник - Свои камни

– Да как же это переехать? – удивлялась мать. – Тут хозяйство, а у вас, чем жить?

– А так. В городе несколько эвакуированных заводов запустили. Рабочих не хватает. Открыли школу для рабочей молодежи. Кормят, учат, общежитие. Выучится Ванька на токаря или на литейщика, глядишь и бронь получит.

– И то верно, – покосилась на сына Настасья. Почитай последний мужик в роду и остался.

Еще пару дней мать колебалась, по потом поддалась и, выправив к колхозу документы, поехала в город вместе с Иваном.

Ольга Макаровна не обманула. Работа нашлась быстро. Мать устроилась на швейную фабрику, а Ивана взяли разнорабочим на эвакуированный машиностроительный завод. Литейщик из Ивана не вышел, и он пошел учится на токаря. Учились прямо на заводе. То по утрам, то вечерами. Ваню приставили к пожилому усатому мастеру, Петру Гавриловичу. Был он старым рабочим, всю жизнь прожил бобылем, но дело свое знал. А так как Иван успел освоить в колхозе плотницкое дело, то и токарную науку от своего наставника перенял по четвертому разряду.

– Давай, давай, парень выходи в люди, – подтрунивал над ним Петр Гаврилович, глядя как Иван, высунув язык примеряет штангелем очередную деталь.

Бронь Иван не получил, да и не особенно старался, хотя план выполнял на сто пять процентов. Несмотря на это, в конце сорок третьего года Ивану пришла повестка в военкомат.

В те годы все происходило так быстро, что удивляться не было времени. Уже через три дня поезд вез рядового Ивана Чернова на запад мимо разорённых городов, через реки, текущие с севера на юг или с юга на север.

На фронт Иван попал не сразу, а почти до апреля сорок четвертого года, провел в запасном саперном полку, под Воронежем. Суеты хватало и там, и ни о чем кроме военной науки думать было некогда.

Только один раз Ивану приснился дед, каким он помнил его за день до смерти. Дед уже не вставал, но все равно улыбался всем, кто к нему приходил. Ваньку он по долгу держал рядом и требовал рассказывать деревенские новости. В такие минуты Ивану казалось, что дед вот-вот встанет. Но так не произошло.

В самый последний день, дед вдруг снова заговорил с внуком, как тогда в лодке.

– Ты, Иван, всегда помни, – говорил дел крепко держа внука за руку. – Что бы не случилось всегда помни, что Бог тебя любит и всех любит, и ты должен любить. Иначе никак нельзя, без любви все зря, все пустое. а с любовью ничего не страшно. Ты с ней как в танке.

Иван думал, что дед уже заговаривается, но память сама все запомнила.

Именно таким дед и вспомнился Ивану перед отправкой. И всю ночь Иван ворочался, силясь в голове понять, что же это за такая любовь, про которую говорил дед. Вспомнил он и то, как дед говорил обращаться к Богу за помощью. Как можешь, хоть самодельно. Только искренне. И тогда Ваня обратился.

Это было сложно. Слова получались не связные, то через чур простецкие, то наоборот мудреные. И Ваня думал, что обратись кто к нему с такими словами, он бы ничего не понял.

До утра он ворочался, то растягивая свою самодельную молитву до такой степени, что потом сам не мог ее повторить, то сжимая до двух трех слов. Наконец за минуту до подъема, он оставил это дело и сказал просто: «На тебя надеюсь, Господи».

Война катилась на запад так быстро, что саперному полку, где служил ефрейтор Иван Чернов понадобился не один месяц, чтобы догнать действующую армию. Полк то задерживался восстановить разбитый мост, то разминировал какой-нибудь городишко. В одном таком городишке на мине подорвался его друг Сашка, из неведомого, но успевшего стать знакомым города Иркутска. На одном из таких мостов сорвался с фермы его земляк Володька.

А Иван все шел и шел на запад. Стискивал зубы, когда хоронил однополчан. Радовался, когда приходило в полк пополнение и он мог передать свою науку какому-нибудь новичку из неведомого Саратова или Рубцовска. Радовался, когда попадались колонны с угрюмыми пленными. Стискивал зубы, когда щуп знакомо утыкался в металлический корпус очередной немецкой мины или когда лопаткой выравнивал очередной могильных холмик. И твердил: «На тебя надеюсь, Господи». Вскоре он уже не приступал ни к одному делу, не сказав этих слов. Они вдруг стали совершенно необходимы ему. Смысл, который обрела для него эта самодельная молитва постепенно раскрывала ему совершенно другой мир.

Когда полк все же догнал фронт, тот вдруг повернул на юг и двинулся в сторону Праги. По пути все чаще приходилось откладывать щуп и браться за автомат. Немцы попались упорные и зубастые, цеплялись за каждую деревню и городок.

В одном из таких городков на подступах к Праге, когда главные силы немцев были выбиты и, окончательно поняв свою судьбу, дрогнули и побежали, рота, где служил младший сержант Иван Чернов попала в огненный мешок.

На городской площади, где полукольцом высились трех- и пятиэтажные здания, среди сгоревших машин и перевернутых газетных киосков, саперы отстреливались от засевших на верхних этажах автоматчиков. Из окон летели гранаты, площадь то и дело заволакивало дымом, свистели осколки. Пули звонко барабанили по брусчатке, звенели, дробя остатки оконных стекол.

– Держись ребята! – кричал ротный. – Наши уже на подходе.

– Замешкались, сволочи, – старшина Пиренкин рядом с Иваном высовывал из щели дуло автомата и на удачу проводил по окнам. – Не успели драпануть, к союзникам,

Иван выглядывал из-за разбитого грузовика, быстро осматривался и давал длинную очередь по какому-нибудь окну. Бой шел монотонно. Саперы не могли выбить автоматчиков, а те не могли достать саперов.

И вдруг из перекошенной взрывом парадной двери прямо на площадь под огонь кинулось что-то маленькое и громко плачущее. Перебежало площадь, и забилось, под перевернутый прилавок, куда тут же ударила очередь из окна.

Иван не мог различить кто там, но из-под прилавка доносился такой пронзительный и перепуганный плач, что он бросился вперед.

– Чернов, назад, – закричал старшина.

Но Иван, выставив вперед автомат, давал короткие очереди по всем окнам подряд и несся через площадь. У самого прилавка среди перевернутых и растоптанных ящиков, он по звуку нашел того, кто кричал, машинально схватил его в охапку и стреляя во все стороны кинулся к ближайшей парадной.

Вбежав в полумрак подъезда, он еще раз дал впереди себя длинной очередью, оттолкнул оседавшего на пол долговязого немца, споткнулся и скатился за груду какого-то мусора.

Сверху упала граната, но подпрыгнула и упала под лестницу и не взорвалась. Иван дал вверх очередь, пролет отозвался сдавленным стоном.

Где-то вверху грохнул сильный взрыв и на улице разнеслось знакомое «Ура!», а следом пронзительный свист и какое-то диковинное «Полундра!».