Алексей Войтешик - Хватка

Так уж вышло, что за старшего с ребятней остался Петрок, а с ним Яринка, дочка дяди Паши Пустового. Она была на год младше «Петра Ляксеича», как звал его дед, и аж до «крапивных колючек» в пальцах нравилась ему. Колотилась от взрывов земля, светились сквозь щели закрытой двери пыльные лучи и Петро, часто оглядываясь назад, замечал, что Ярине, как и всем детям было очень страшно. Наблюдая за творящимся на улице в щелку, оголец долго не мог решиться ей хоть что-то сказать, но первой заговорила сама Яринка:

– Петя, что там? – Спросила она, глядя на соседа таким пронзительным взглядом, что у того защемило под сердцем.

– Не потушат, – стараясь говорить, как взрослый ответил Петрок, – больно уж крепко горит. Про-опала Фокина хата. Там, в селе, видно еще мазанки и сараи повзрывались. Иди сюда, сама глянь: коровы ходят, вон козы Евхимихи бегают, какие они! Все в крови, а какие вон – целые…

Яринка начала осторожно подниматься к двери, но едва только она подошла, как страшный удар снаружи, отбросил и ее, и Петра назад, вглубь погреба. На них и других детей посыпалась труха, доски, балки и куски провалившейся крыши. В ушах звенело, в рот и глаза набилось пыли, но никто серьезно не пострадал. Дети, понимая, что даже в обвалившемся льохе 7 7 Льох (укр.) – погреб. не так страшно, как снаружи, только плотнее сбились в гурт, да заботливо стряхивали друг с дружки осыпающуюся вниз землю, вперемешку с опилками и соломой.

До самого вечера все вокруг гремело, стреляло и полыхало. Ближе к закату гром войны стал отступать за село, но взрослые, целиком занятые спасением того, что еще не до конца сгорело или разорвало снарядами, не торопились к погребу деда Бараненко. За окутывавшим все окрестности дымом темнело быстро и дети, сгрудившись в глубине выпустившего через пролом в крыше весь свой холод подвала, стали по очереди дремать. К моменту, когда вступила в свои права ночь, спали все.

Взрослые пришли за полночь. Видя, что земляной горб погреба ввалился внутрь, перепугались, стали звать детей. Те сонные, грязные, но слава богу целые стали выбираться сквозь завал наверх и с испугом смотреть на изможденные, перепачканные сажей лица дедушек, бабушек и мам.

Дед Моисей увидел Петра, подошел к нему и крепко обнял внука…

– Ото ж, унуча, – утирая слезы огромными ладонями, вздохнул он, – наделали, гады беды. У кого сарай, у кого хата, а кто и сам сгинул под бомбами. От так брат. Война. …А ты молодчина, Петрок. Як той сокіл всіх дітей крилами накрив, сберег…

– Я ж не один, – поднял голову внук, и посмотрел в сторону дочки агронома Пустового, – со мной Яринка…

– И Яринка молодчина, – устало подмигнул ему дед, – всі молодці, що цілі, а хаты, сараи, это дело наживное. Ничо, отстроимся еще, заживем лучше прежнего, нехай только все наши хлопцы вернутся с войны.

– Діду, а наша хата ціла?

– Наша целая, дзякуй Богу, – успокоил его дед, – и баба жива, и даж сарайчик не зачепило, ох, еще раз дзякую пану Богу. Малых наших ты сберег, будьмо як-то тепер жити…

– Моисей Евдокимович, – подошла мать Ярины, – мы перебросали сено, уложили, как вы сказали, можно идти.

– Корову отвели?

– Да.

– Ну, забирай детей, та идить до хаты, а мы с Петром Ляксеичем глянем еще разок, все ли в порядке, да и тоже придем.

Тетя Люба взяла на руки их младшего, Васька, Яринка обняла заспанную сестру Олэночку и собралась было свернуть за погреб Бараненок, на тропинку, что вела к дому агронома…

– Стой, доню, – опустила взгляд ее мать, – бомбами там… Погорело все у нас. Будем спать сегодня у Бараненок…

Яринка взяла за руку сестру и, будто не веря услышанному, сделала шаг к матери, но та повернулась и, плача в плечо обнявшего ее сынишки, молча пошла в темноту.

– От, брат, такие вот дела, – сказал дед, едва только Пустовые отдалились. – Не оставаться же им на улице. Соседям надо помогать. Хорошо, хоть корова их уцелела. И як тільки? Бомба рядом с сараем взорвалась, сруб и повалился, а корова, вот же живучая тварь, как-то рогамы бревна раскидала, да и выбралась. Чуть поймали. Скакала, как полоумная почти до правления. Завер-ну-у-ули. Ох, – снова вздохнул старик, – там, Петрок, у селі все горіло: и гумно, и людские хаты. С того краю мало что целого и осталось. Сельчан наших побило много, а уж сколько солдат! Ни один не уцелел. Все мертвые лежат.

– А немцы? – Неведомо к чему спросил внук.

– И немцы мертвые лежат, – махнул рукой дед, – и собаки. Видать и их побило.

– Всех?

– Кто их, хвостатых считал, Петро? – Пожал сухими плечами старик. – Пока тушили конюшню, кто-то вспомнил, что возле рощи псарня красноармейцев без присмотра осталась. Жалко стало, живые же твари в клетках сидять. Пошли глядеть, недалеко ведь, так там все загороди открыты. Кто-то их выпустил. Темно, не видать ничего, може де еще и бегають у селі. Не до них зараз, унуче.

Пийшлы спать, тока ты сходи вначале до нашего сараю. Корову-то Пустовых загнали, а бабы за день набегались и устали до смерти, могли недоглядеть чего. Проверь, Петро, чтоб закрыли все толком, а оттуда сразу домой, никуда не суйся, чуєш. Завтра все, с солнушком и посмотрим. А заре спать надо, силов боле нету…

В теплом воздухе помимо горького дыма пожарищ ощущался привкус чего-то неприятного, едкого. «Должно быть так пахнет взрывчатка или порох», – рассуждал про себя Петрок, стараясь по пути к сараю рассмотреть в густой темени хоть что-то из того, о чем говорил дед. Ноги то и дело натыкались на какие-то предметы, валявшиеся на пути и незаметные на темной, будто вспаханной земле.

Дорогу ему указывал лай их собаки Чуни, коротконогой, вертлявой шавки, едва ли не первой пришедшей в себя и решившейся поднять шум после того, что творилось в селе в течение дня.

– Чушка, дура, чего ты разбрехалась на ночь глядя? – Подходя к ней и с опаской глядя на бревенчатый угол, в сторону которого старательно отрабатывала свой собачий хлеб Чуня, попытался утихомирить пятнистого охранника Петро. Но «поросячий грех», как звали собаку дед и отец из-за схожести ее окраса, визгливости и, особенно шерсти, больше походящей на свиную щетину, никак не унимался. На дворе стоял непроглядный мрак. Петр Ляксеич даже в невоенное время не рискнул бы соваться в сторону бурьяна, густо обложившего пригорок за их хлипким тыном. Мало ли что или кто там? С чего-то же псина надрывается?

Петрок ощупал задвижку на двери, поправил подпорку, а это был кол, который всегда ставили для верности, чтобы дверь закрывалась наглухо, и тут Чуня вдруг перестала лаять. Не зря считается, что простые дворняги, особенно маломерки, очень смышленые существа. Сейчас она, замечая, что молодой хозяин так и не внял ее тревожному сигналу, не то рычала, не то …просила о чем-то, нетерпеливо бегая от ног человека к углу сарая и обратно. Как ни противился тому в начале Петрок, а любопытство потихоньку брало над ним верх и подталкивало глянуть что же там такое?