Леонид Моргун - Легион

– Я скоро, – засобиралась мать. – Я – сейчас… Ты только не выходи никуда…

– Куда?! – рявкнул он, охватив ее за руку. – К этим? Выдать меня хочешь?… – Но под ласковым и нежным взглядом ее устыдился он и опустил голову. – А впрочем… Иди куда хочешь…

– Глупый! Глупый какой! – засмеялась мать. – Я тебе покушать принесу! Ты же хотел!

– Давай, тащи, – хмуро буркнул он, откидываясь на спину и закидывая руки за голову.

Черт дернул его бежать из родимого городка Гелды. С какой тоской он порой вспоминал свои юные, давно пролетевшие годы. Тогда, в молодости он жил припеваючи. Он был сыном потомственного гончара. Вместе с отцом лепил горшки, свистульки и фигурки из жирной глины, разрисовывал их и с благоговением клал в жаркое нутро обширной печи, откуда они выходили спустя двое суток красные и крепкие как камень. Порою поступали заказы на черепицу, и тогда в доме бывало много мяса, сыра и вина. Но больше всего на свете Элита любил ездить с отцом на весенние и осенние богомолья в Адиаблу и Сабаил, которые одновременно были и ярмарками. Там всегда было шумно и весело. На траве в окружений многочисленных поклонников телесной красоты и силы состязались силачи из всех племен и родов. Чуть подальше, в просторных полях затевали игры и скачки всадники на горячих скакунах. И однажды на одной из ярмарок остановился Элиша у повозок, где сидели греки из городка Эмболайона.

– Гляди, Архелай! Гляди, как этот варвар вылупился на твои амфоры!.. – хохотал толстяк, выставивший на продажу ткани из тончайшей шерсти. – И рот разинул, вот-вот проглотит!

Амфоры и в самом деле были великолепны. Идеально вылепленные и выглаженные, с острыми донышками, медно-красные или черные, она были покрыты великолепными рисунками, на которых совсем как живые любили и сражались древние боги и герои, плыли в неизвестность корабли с полосатыми, туго натянутыми парусами и резвились невиданные животные, А высохший чернобородый гончар Архелай, восседая на своей повозке, прятал усмешку в усы, видя с каким благоговением мальчишка бродит вокруг его товара и глядит, как зачарованный на рисунки, которые с таким искусством делает его дочь,

– Эй, Ксантиппа, – крикнул гончар.

Полог шатра откинулся и на свет выглянула юная девушка. У неё были строгие черты лица и глаза большие, черные и блестящие, как спелые маслины. И лукавый взгляд этих глаз, и улыбка губ, пухлых и алых, как недозрелые вишенки, и белизна ее лица – всё это окончательно сразило Элишу, так что он не слышал, как Архелай велел дочери налить прошлогоднего вина в маленький кувшин-лекиф из бракованных и поднести «этому оборванцу.

– Отнеси и отдай отцу, – велел Архелай. При этом он менее всего рассчитывал на симпатию Элиша. Он знал, что по обычаю родитель юноши явится с ответным даром, а там, глядишь, что-нибудь и купит.

Но Элиша его не слышал. Неземная музыка звучала в душе мальчика, и странное, неведомое доселе чувство охватило его при виде девушки, приближающейся к нему с изящным узкогорлым сосудом в руках. Он принял лекиф, и пальцы их соприкоснулись. От этого прикосновения сладостная молния пронзила все существо мальчика. И не отводя глаз от ее лица, Элиша глотнул густую сладковатую жидкость, которая в крови его зажглась жарким пламенем.

– Эй, осторожней, парень! – прикрикнул Архелай. – Наше вино надо пить разбавленным!

От резкого голоса его дочь вздрогнула, повернулась и пошла в палатку. Элиша поглядел ей вслед и перевел взгляд на гончара.

– Разбавлять, разводить водой надо! – сурово повторил Архелай и отвернулся.

«Разводить водой? Вино? Да он смеется!.. Кто же вино водой разводит?» – с удивлением подумал Элиша и вдруг застыл, пораженный неожиданной догадкой. Может быть, он ослышался и суровый гончар сказал «не разводить»? Тогда всё становится на свои места. Ибо дочь его, как тёрпкое хмельное вино, а он, Элиша, не более, чем пустая пресная вода, которая при подмешивании только портит вино. А значит ждать ему и надеяться не на что…

И сраженный этой неожиданной догадкой, юноша побрел к себе, не замечая никого, не видя ничего вокруг, ибо взгляд его затмило сияние глаз юной гречанки; он брёл и всё прихлёбывал и прихлёбывал вино, пока не осушил весь лекиф. А потом поднял глаза и увидел пестрые палатки своего племени, и своих горластых и суетливых сородичей, одетых в шкуры и грубую ткань; и высилась прямо перед глазами гора отцовских горшков, хоть и крепких, но неказистых, расписанных нехитрым орнаментом и рисунками, казавшимися ему теперь такими беспомощными и нелепыми в сравнении с только что увиденными. И, захмелевший от крепкого вина и внезапно нахлынувшего отчаяния, схватил Элиша толстенную палку и принялся колотить ею по горшкам и кувшинам. Прибежавший на шум отец, увидев, что плоды почти годового труда уничтожены, бросился на сына, выхватил у него палку и вздул так, что тот потом отлеживался почти месяц.

Но Элиша не просто лежал. Он думал. Он вспоминал рассказы заезжих купцов об Индии и Китае, о Парфии и Элладе, о далеком величественном Риме, который редко подавал о себе весточку. Порой это была тончайшая ткань с дивными узорами; иногда – прекрасное оружие из полированной стали о резной рукоятью; временами же восхитительней бело-розовая раковина, хранившая шорох далеких прибоев. Тогда ж в мальчике созрела решимость вырваться из узкого, замкнутого мира, в котором он жил до шестнадцати лет и воочию увидеть дальние страны, которые до той поры ему только снились. И он бежал из дому, прибившись к каравану, который парфянские купце вели в Иберию, а оттуда в Колхиду, к берегам великого Почта Эвксинского.

В Фасисе он нанялся на корабль, который довез его до Трапезунта. В порту он хотел удрать, но хозяин корабля поднял крик, что он, мол, ему не доплатил, и продал на другой корабль, который шел в Херсонес с грузом оливкового масла, кож и меди. На счастье невесть откуда обрушившийся ветер погнал корабль назад и выброси на скалы у Керасунта, Так Элише удалось бежать и с той поры он прочно возненавидел всё, связанное с горшками и с морем. Ноги крепко держали его на земле. Ими он обошел весь Понт и Вифинию, Киликию и Каппадокию, добрался аж до самой Сирии… Перед его глазами прошли десятки городов, больших и малых. В памяти мгновенно промелькнули тысячи тысяч виденных им людей, молодых и старых, богатых и бедных, смуглых и белокожих – всех уравнивал перед собою Господь Бог. Стойло лишь поглубже взглянуть в недоверчивые глаза слушателя, лишь вбить в дурьи головы собеседников, что все их страдания – есть ничто до сравнению с теми, которые претерпел Спаситель; растолковать лишь попонятнее, что всё на этой земле – прах и суета, и что надо веровать лишь в истинного бога и в сына его человеческого, любить и прощать друг другу прегрешения… Стоило лишь научить их мычать: «отец наш, сущий на небесах! Да святится имя твое, да придет царство твое! Да сбудется воля твоя, на земле, как и на небе…» – …и жить становилось намного проще и веселее. И собранные с нищих медяки превращались в серебро, и невесть откуда появлялись и жареный козленок, и вино, и мягкие лепешки. В далеких городах находились друзья и родственники местных прихожан, которые встречали слугу божьего как самого дорогого гостя. И, самое главное, самое прекрасное – появлялось поразительное ощущение власти над душами этих ничтожных, нищих духом людишек, которые отбивали перед ним поклоны и лезли целовать руки.