Александр Андреев - Берегите солнце

— Где нам искать эту армию, ее штаб? — спросил я.

Майор накрыл карту ладонью, широкой и белой.

— Армия ведет бои на подступах к Серпухову.

Мне почудилось, что я ослышался.

— К Серпухову?

— Конечно. Чему вы удивляетесь? — Майор внимательно взглянул на меня сквозь стекла пенсне и еще раз показал на карте приблизительное место боевых действий армии. — Вот здесь… Вражеские войска уже подступают к Тарусе. Серпухов под непосредственной угрозой захвата. Войска все время в движении, а связь оставляет желать лучшего. Штаб армии не иголка, найдете. На месте разберетесь быстрее… — Майор вопросительно взглянул на молчаливо сидевшего штатского, и тот вынул из портфеля пакет с пятью сургучными печатями. Лично вручите этот пакет командующему, — сказал штатский. — Распишитесь…

Я спрятал пакет в планшет. Затем сдал золото, отобранное у Чигинцева.

Майор Самарин предупредил меня:

— Имейте в виду, капитан, дорога к фронту будет нелегкой.

— Легких дорог на войне мне еще не встречалось, — ответил я.

— С самого начала, с первого шага установите строжайшую дисциплину, чтобы люди не отбивались в пути. Да, да. Не удивляйтесь, пожалуйста, у нас уже есть на этот счет печальный опыт…

— Понимаю, — сказал я. — За своих людей я ручаюсь.

— Постарайтесь не задерживаться в пути. Легче всего перебросить бы вас на автомашинах, но такой возможности пока нет…

— Понимаю, — повторил я.

Майор отвел меня к окну.

— Положение наше чрезвычайно критическое, капитан. На том участке фронта, куда вы направляетесь, войска отступают, и остановить врага пока не удается. Так что вы попадете в самое пекло. Говорю вам об этом заранее. Самарин осторожно положил на плечо мне руку, посмотрел в глаза и сказал, понизив голос: — Сегодня утром у меня была ваша жена… Решительная и смелая женщина. Заявила сразу: если я не дам разрешения, то она пойдет с батальоном без всякого разрешения. Вы ее берете?

— Беру.

Майор еще раз внимательно взглянул на меня и молча одобрительно кивнул головой. Он надел шинель, фуражку, застегнул ремни. Прощаясь, приложил руку к козырьку.

— Счастливого пути, капитан.

— Благодарю вас.

Провожая его до машины, я подумал о том, что он в боевой обстановке останется таким же бестрепетным, добрым и непреклонным.

— Желаю удачи, капитан Ракитин, — сказал он. — Рассчитываю услышать о вас, о боевых делах вашего батальона добрые вести…

Я на минуту задержал его.

— Товарищ майор, к нам приходят люди и просят зачислить их в батальон. Что с ними делать?

Майор Самарин взглянул мне в глаза сквозь свои четырехугольные стекла, подумал некоторое время.

— Зачисляйте, — ответил он.

С этого момента батальон получил полную самостоятельность.

На войне быстро привыкают к новым местам — так привыкли и мы к нашей Пробирной палате с ее «аквариумом» и к обеим Бронным улицам и переулкам, вливающимся в них, — и так же быстро и легко расстаются с тем, к чему привыкли, и даже не задумываются, хочется расставаться или нет, знают лишь одно: надо. А это «надо» властно диктует свою волю всем твоим поступкам…

Мы выступили утром, уже при свете — задержали школьники-десятиклассники, группа в восемнадцать человек, совсем еще мальчики, едва оперившиеся птенцы; среди них была девчушка с веселыми, отчаянными глазами и чуть привздернутым носиком, беленькая и привлекательная.

— Почему вы не пошли в военкомат? — спросил я старшего, крупного и широкоплечего парня с рыжеватым пушком на верхней губе.

— Военкомат отправил бы нас куда-нибудь на формирование или в военные школы, а мы хотим на фронт, — ответил старший. — Мы приняли такое решение на комсомольском собрании класса.

Девчушка, шагнув вперед, объяснила:

— Мы уже к Мавзолею Ленина ходили, клятву дали защищать Москву. Мы пришли со знаменем. Мы встали на колено, как гвардейцы, и сказали: «Клянемся вам, товарищ Ленин, что будем защищать Родину, Москву до последнего дыхания».

Я пристально вгляделся в юные лица и увидел то, чего не заметил сразу: нет, это были уже не школьники, а бойцы, быть может, самые юные в нашей армии, но бойцы. Живая, горячая, вечно пульсирующая кровь Родины.

— Зачислить, — сказал я Тропинину.

Батальон растянулся вдоль Садового кольца на целый километр. День выдался серенький и безрадостный; тучи, рыхлые, неповоротливые, тяжко давили, точно ложились на плечи бойцов, связывая движения, стесняя души.

Я шел во главе колонны со старшим лейтенантом Чигинцевым. Он все время озирался по сторонам на ряды аккуратно уложенных мешков с песком, на бетонные конусы надолб, на шеренги стальных ежей, сваренных из двутавровых балок.

— Это же баррикады! Глядите, кругом баррикады…

— В Москве построено три оборонительных пояса, — пояснил я. — Первый идет по Окружной железной дороге, второй — по Садовому кольцу, то есть вот здесь, где мы сейчас проходим, а третий — ближе к центру, по Бульварному кольцу.

Чигинцев как-то сразу сник и приуныл.

— Неужели командование не надеется защитить Москву? — спросил он угрюмо.

Чертыханов, идущий сзади нас, осторожно заметил ему:

— Командование, может, и надеется, товарищ старший лейтенант, но война… Для нее законов не писано… — И добавил для себя: — Хотя законы и у войны есть, да никто их не соблюдает…

Мы вступили на Крымский мост — в узкий промежуток между оборонительных сооружений. Здесь дежурили красноармейцы с пушками и пулеметами. Этим людям предстояло оборонять переправу через Москву-реку, как недавно наша рота обороняла переправу через Днепр, и в последний момент, когда силы иссякнут, мост этот должны будут взорвать — один из тысяч мостов на наших реках, больших и малых, собственными руками сооруженных, а сейчас собственными руками разрушенных.

Отсюда хорошо был виден Парк культуры и отдыха имени Максима Горького. Сколько раз мы — я и Нина — подплывали к его причалу на речном пароходике, взбегали по гранитной лестнице наверх и терялись в шумных и веселых толпах.

Деревья в парке оголились и почернели, на дорожках желтели листья: их некому было выметать. В отдалении замерло «чертово колесо». Оно точно надолго уснуло, выгнув горбатую спину, одинокое и заброшенное. И мне вспомнилось, как Нина сжимала мне пальцы, когда колесо возносило нас ввысь, но не взвизгивала от замирания сердца, как другие девчонки, — стыдилась показать свою слабость… Мне захотелось сейчас сказать ей об этом, но она была далеко — хвост колонны терялся где-то там, на Смоленской…

На Серпуховке мы свернули вправо, к Даниловской площади, чтобы выйти на Подольское шоссе.

Чигинцев, равняя свой шаг, с моим, заговорил глухим голосом, не глядя на меня: