Александр Андреев - Берегите солнце

Бледные губы Васи раскрылись в улыбке.

— Правда, приедешь, Чертыхан? Утешаешь небось…

— На меня можешь рассчитывать, Вася. — Прокофий подмигнул ему и встал.

Гвардейское знамя зачехлили. Браслетов в сопровождении разведчиков унес его в штаб.

Лейтенант Тропинин взял меня под руку, проговорил доверительно, душевно размягченный и в то же время полный решимости и торжественного воодушевления:

— Знаете, Митя, — прежде он никогда не называл меня по имени, — никогда в моей жизни еще не было такого дня… Такого, знаете, значительного и красивого. — Всегда подтянутый, несколько замкнутый, малоречивый, Тропинин казался мне холодноватым и каким-то отчужденным. Сейчас же глаза его потеплели и увлажнились от нахлынувших чувств; они сделались голубыми и чистыми. — Невероятно! Столько сражается батальонов на всех фронтах!.. А отметили наш. Это хорошо, что мы показали бойцам знамя. У меня у самого оно до сих пор плещется перед глазами. Разве думали об этом, когда сидели в Пробирной палате в «аквариуме»? Гвардейский полк!.. Ну, я в штаб.

— Передай комиссару, пусть поспешит к Рогову. Противник на этот раз может переменить маневр и ударить именно с юга. Надо проверить, успел ли Рогов заминировать дорогу. Неплохо бы заглянуть к старшему лейтенанту Скниге…

— Это я сделаю сам. — Тропинин, опустив взгляд, пяткой валенка засверлил в снегу ямку; вскинув голову, он застенчиво улыбнулся и сказал: Попрощаемся, гвардии капитан?

— Попрощаемся. — Мы обнялись, похлопав друг друга по спинам, по задубенелым на морозе полушубкам.

— Знаете, о ком я все время думаю? — сказал Тропинин. — В самые, кажется, неподходящие моменты думаю о Тоне. Жив буду, вернусь к ней. Только к ней. Пусть решает.

— Она тебя ждет, — сказал я. — Она будет счастлива, Володя.

Тропинин огородами, перелезая через изгороди, направился в сторону штаба. Неподалеку от него хлопнула мина, выплеснув фонтан снега и земли. Лейтенант ткнулся лицом в снег. Чертыханов, наблюдая за ним, отметил упавшим голосом:

— Готов.

Но Тропинин встал, невредимый, обернувшись, помахал нам рукой и пошел дальше, мимо притаившихся в укрытиях красноармейцев.

Огонь противника усилился. Трескучие разрывы мин глушили все звуки. Обстрел выводил из строя людей. Но подавить батареи было нечем: наша артиллерия экономила снаряды. В два часа дня немцы предприняли вторую массированную танковую атаку на Саратово. В ней участвовало более восьмидесяти машин. Наиболее кучно шли они ближе к дороге, огибая машины, сани и танки, оставшиеся тут после бегства из села. От их уплотненного движения в глазах сделалось темно, танки как бы застилали свет.

Бойцы, приютившиеся в малонадежных стрелковых ячейках, за снежными брустверами, нервничали, наблюдая за приближением стального вала; в их взглядах копилось отчаяние. Минометный огонь оборвался. В наступившей тишине загудела земля от ревущих машин. За машинами густо, толпами валили немецкие солдаты. Длинные полы шинелей сметали со снега серый пороховой налет.

— Почему молчит наша артиллерия, товарищ капитан? — крикнул боец, подбежав ко мне. — Разве мы сдержим такую лавину? Сомнут!..

— Сдержим, — ответил я. — Вернись на место… — Мне самому становилось страшновато: неужели у дивизиона не осталось ни одного снаряда? Справятся ли наши танки с такой махиной? Да и пехоты наступало вдвое больше, чем в первый раз.

В это время в проулок, где я находился, примчался на лошади связной, сказал, что меня срочно вызывает командир бригады. Я на ходу впрыгнул в сани. Боец пустил лошадь в галоп. Развернувшись у пожарной каланчи, сани остановились.

Я взлетел по лестнице на площадку.

— В чем дело, товарищ подполковник? — крикнул я.

— Гвардии подполковник, — спокойно поправил меня Оленин, наблюдая в бинокль за вражескими танками.

— Ты хочешь, чтобы бойцы оставили оборону? Зачем играть на нервах! Они и так натянуты до предела… Ты не видишь, что на нас прет?! И вообще торчать тебе здесь нечего, ты не пожарный. Смахнут, как белку с ветки, и нет тебя!

Оленин отнял от глаз бинокль, повернул ко мне лицо, на первый взгляд безмятежное, с белозубой беспечной улыбкой. На самом деле каждый мускул на нем каменно затвердел от напряжения и неистового душевного волнения.

Танки противника, будто бы обескураженные нашим затаенным молчанием, замедлили ход на середине поля между перелеском, откуда они вышли, и Саратовом.

— Вот здесь мы и потревожим их, — сказал Оленин, и зубы его блеснули озлобленно, тонкая ниточка усов шевельнулась и ощетинилась. Он сделал знак телефонистам. Те, истомившись от ожидания, тотчас передали команду по проводам. И вскоре сзади нас заревели орудия, сплошной стеной накатился и качнул вышку гул от залпов катюш. Непроницаемый вал огня, земли, снега и дыма перепоясал поле, сметая, заволакивая все. Не успел рассеяться и осесть дым от первого залпа, как опрокинулся второй, потом третий… Шесть залпов сделали дивизионы реактивных минометов. Не переставая, били пушки, посылая снаряды в эту пучину огня и копоти… Никогда я не видел еще такой чудовищной силы огневой бури. Сердце мое билось оглушительными рывками. Сознание силы рождало желание действовать без промедления, сию же минуту. Я крикнул Оленину, который безотрывно смотрел на поле, где еще клокотал огонь и дым, поднявшись к небу, черной гривой сваливался влево, в рощицу за дорогу:

— Сидеть нам нечего. Надо идти вперед!

Оленин похлопал ладонью о ладонь, сдерживая радостную дрожь.

— Уразумел, капитан?

— Гвардии капитан, — поправил я.

— Сейчас пойдем в атаку. Погоним фашистов… Не даром же назвали нас гвардейцами!.. Готовь свою пехоту. Сажай ее на танки и вперед!..

Связные, скатившись с лестницы, повалились в сани и погнали лошадь, чтобы скорее сообщить командирам рот приказ о наступлении.

Командир бригады приказал: танкам, ожидающим в засадах и укрытиях, выйти на поле сражения и начать преследование оставшихся и повернувших назад вражеских машин…

Будто в отместку за поражение, у пожарной каланчи разорвалась немецкая мина. Она перебила один столб — будто распилила, — второй столб надломился, лестница, ведущая на вышку, затрещала, колокол под крышей звякнул, и площадка накренилась. Оленин скользнул по наклону, пробил ногами барьерчик и повис на руках, держась за шаткий столбик. Я схватил его за воротник полушубка и, лежа на животе, упираясь плечом в другой столбик, помогал ему держаться. Мы оба смеялись, и смех этот уменьшал силы, держать было тяжело.

— Брось меня, — крикнул Оленин. — Ни черта не случится!

— С ума сошел! Хочешь ногу сломать. — Руки мои схватило морозом до ломоты в пальцах. — Чертыханов, где ты? Когда надо, тебя нет!