Владимир Гуляев - Любань. 1942. Книга 1

В упор.

Полгода

Адской круговерти.

И смерть

Друзей однополчан:

Сержантов и солдат.

Кровавый взрыв,

И ранен дед.

Телега,

Тряска,

медсанбат.

…………….

Ты помнишь,

дед мой,

Ветеран,

Свист пуль

И крик души

в атаке.

Как танк на танк

Шел на таран,

И солнце

в кровь

В каком-то мраке.

Был старшина

Неуязвим,

Переползал

От щели к щели:

Кто ранен –

жив,

Кто невредим

Вперед!

В атаку!

Мы у цели!

И поднимались,

матерясь,

ругались

Как умели.

Вперед шли

Смерти не боясь –

Не все

из роты

уцелели…

…Ты помнишь, дед мой,

Ветеран

Санбат

И красные бинты.

Как умирал сосед

От ран…

А прямо за окном -

ЦВЕТЫ

1985г.

"– Нет, – сказал Василий Теркин

И вздохнул. И снова: – Нет.

Нет, ребята. Что там орден.

Не загадывая вдаль,

Я ж сказал, что я не гордый,

Я согласен на медаль."

А. Твардовский

"Наша история – это история многих поколений, история, которую мы должны помнить, история, которую мы обязаны знать, потому что НАША ИСТОРИЯ – это исторический путь наших предков, исторический путь наших отцов и наша жизнь, это продолжение жизни в наших детях, внуках, наших потомках, которым строить и вершить дальнейшую Славную Историю России!

Наша история – это МЫ с Вами."

* * *

И все чаще и чаще, сильней

О себе знать дают ваши раны.

И все меньше становиться ВАС,

Поседевших в боях, ветеранов.

Трудно Вам, пережившим атаки,

И хотя уж прошло сорок лет,

Сниться пламенный танковый факел,

Сниться взрывов кровавый букет.

И не нужно Вам громких речей,

В Вашей памяти гром канонады,

И стволы обгоревших печей,

И осколки в груди от снарядов.

1985г.

=========================================================================

Часть 1

Солдатская Любань…

Февральским морозным утром 1945 года Леонтий сошел с поезда на вокзале города Барнаула, вдохнул полной грудью родной сибирский воздух. Почти три с половиной года не был он дома. Три долгих военных года! Казалось, что прошла целая вечность. Его никто не встречал, он специально не стал сообщать о своем приезде домой из госпиталя, где ему дали увольнение в запас, после трехмесячного излечения, на целых шесть месяцев! Шесть месяцев тишины, без войны! Шесть месяцев без стрельбы и потери боевых товарищей! Шесть месяцев дома, с женой и детьми! Какое-то время Леонтий стоял, не двигаясь, наслаждаясь привокзальным городским шумом, на его груди, из-под расстегнутой шинели, виднелись две блестящие медали «За отвагу» и «За оборону Ленинграда». Только сейчас, только здесь в Барнауле, он ощутил то, что война далеко, а дом близко, вот он рядом, каких-то девяносто километров! «Как долго он не был дома! Целую вечность! Манька – Марийка, дочка, уже во втором классе! Генке – шестнадцать! А Фёдор с Николаем вообще уже – мужики! Николай даже повоевал, по инвалидности комиссован, но, главное живой! Скоро-скоро свидимся!» – мысли вихрем неслись в голове.

Мимо пробегали гражданские, встречавшие своих солдат, военные, прибывшие, как и он, из госпиталей: кто-то в увольнение, а кто-то совсем, по инвалидности на костылях. Суета вокзала его радовала, где-то рядом в этой суетной толпе смеялись и плакали, но это были слезы встречи, слезы радости. Из первых двух вагонов выносили на носилках тяжелораненых, эвакуируемых в Барнаульские госпитали, для многих из них война, возможно, уже закончилась. «Ну, что же, до июля побуду дома, а там видно будет, может и война окончится, а нет – так на фронт! А сейчас бы, самое время, перекусить, да попутку до деревни или, хотя бы до Павловска, поискать» – подумал Леонтий и, прихрамывая на левую ногу, опираясь на палку – трость, вышел в город, на привокзальную площадь. На площади было людно, поодаль стояли конные подводы из саней-розвальней и саней – кошёвок, да пару полуторок, наполовину крытых брезентом. Некоторые возчики, одетые в длинные тулупы, были явно издалека. В надежде встретить знакомых, Леонтий подошёл к группе пожилых возчиков, курящих самокрутки.

– Привет, мужики!

– И тебе, солдат, доброго здравия!

– Что, всё? Отвоевался, слава Богу? Али как?

– Али как! Вот как бы в отпуск домой на полгода. С госпиталя.

– Ну, это, слава Богу, живой остался! А там, глядишь, и война закончится, походу дела к лету фрица задавим! Кончилась его сила! Похоже, припёрли мы его к стене-то! Так, солдат?

– Похоже, так! Но уж больно он сопротивляется, сволочь!

– Да и народу-то сколько положил! У нас в деревне в каждом доме, почти, похоронка. А где и две! Во, таки дела!

Мужики некоторое время курили молча.

– А ты, сам-то, с какой стороны будешь?

– Из-под Шелаболихи я, с деревни Новообинцево. Вот, думал, может, кто из земляков среди Вас есть, или с ближней деревни, или с Павловска.

– Да был здесь один с под Павловска, с Рогозихи, вроде. Кого-то привез встречать тоже. Вон его сани стоят у чайной, сам-то, наверно, для согреву зашел принять.

– Где воевал-то?

– Под Ленинградом. С января 42-го всё там, под Ленинградом.

– Долго в госпитале-то пролежал?

– С конца августа 44-го.

– Долго, однако! Серьёзное ранение.

– Да, в бедро и в колено попало. Третий раз за войну. Два раза-то более – менее, а вот в третий раз – хорошо задело. И главное опять в левую ногу, как на Гражданской. «Везучая» нога!

– Да, уж!

– Ну ладно, мужики, спасибо!

– За что спасибо-то? Это тебе, солдат, спасибо за службу твою.

– Прощевайте! Пойду в попутчики проситься, авось повезёт.

– Да повезёт, куда он денется!

Леонтий направился к чайной. Внутри в прокуренном зале, пропахшем пивными парами, несколько небольших компаний мужиков решали насущные вопросы за кружкой пива. За крайним столиком сидел мужичок в сером тулупе, перед ним было полстакана с водкой и шматок сала с луковицей и хлебом, это явно был тот возчик из Рогозихи, который и нужен был Леонтию.

– Привет, земляк!

– И тебе, солдат, не хворать. – Рогозянин, степенно допил водку, закусил.

– Ты ведь, земляк, с Рогозихи будешь?

– С Рогозихи. А ты, вроде как, не с нашей деревни. Откуда знаешь про меня?

– Да мужики, там, у вокзала, сказали. Я с Шадры, с Новообинцево, значит. Вот напроситься хочу у тебя, до Павловска добраться. А там, уж, я и пешком доберусь до деревни, или в попутчики попаду к кому-нибудь.

Рогозянин не торопясь завернул сало, остатки хлеба и лук, в тряпку, сунул сверток в карман тулупа: