Юрий Иваниченко - Прощание с «Императрицей»

Точно в подтверждение его мыслям, размеренно ложащимся в логическую цепочку, как следы впереди идущего пленника на заснеженную колею, кто-то будто бы сам себя спросил вслух, глухо и мрачно:

– Что ж помощь не подоспела?..

Никто ему не ответил, но и молчание было красноречиво.

– Не то что подкрепления – попа с иконой не прислали, чтоб причаститься, – то ли назло молчанию, то ли, наоборот, вдохновлённый им, продолжил солдат. – Или они там, в штабе, изначально думали в плен идти? Виданное ли дело, не в одиночку, обделавшись, – это со всяким бывает, – а цельными полками сдаваться?

– Виданное, как видишь, – наконец отозвался кто-то из колонны поблизости не без ехидцы. – Топай вот теперь и любуйся.

– Да какими полками, к лешему? – с болезненной хриплостью возразили откуда-то справа. – У нас от полку и полуроты не осталось. Знамя целовальное и то, как пошёл убой, спрятали, чтобы в плен не сдавать.

– А что плен?.. Что такого, что плен, братцы? – раздался голос и позади Николая, как-то сразу не понравившийся ему тоном заискивающим… и нарочито придурковатым, что ли? – У меня вот дядька в Японскую воевал. Под Мукденом сдался. И по сей день там, в Японии, живёт припеваючи. Так он говорит: «Драться надо до крови, но не до смерти».

– И как это он тебе сказал? – возразил тот же голос с ехидцей. – Он же у тебя, сам говоришь, аж в Японии?..

Закончилась въедливая реплика громче: видимо, говорящий обернулся.

Обернулся и капитан Иванов. Не нашёл взглядом «агитатора», но почему-то его внимание больше привлёк немецкий офицер, невесть откуда взявшийся в оцеплении.

До сего момента Николай и не видел никого старше фельдфебеля, отличного офицерской саблей на ремне, – точно, как городовой. А этот, судя по плетённому в косичку погону с двумя звёздочками, – гауптман. С востреньким носиком под чёрным козырьком и щеками, втянутыми то ли от брезгливости, то ли от вдумчивого напряжения. Видно же, что не по нутру ему скакать по грязевым буеракам подле запаршивевшей и завшивевшей толпы оборванцев, но… «Что делать?.. – написано на недовольной физиономии. – Дело!»

Что же это за дело такое? На пленных не кричит, конвоиров не понукает? Никак не отделаться от ощущения, что немец прислушивается к разговорам военнопленных.

Было к чему прислушаться, если б ты был, например, из контрразведки. Тут уж не отравленные «мыслишки вслух», от которых за версту, как говорится, несёт падалью, а целая афиша рекламная вырисовывается, как на витрине.

– А ты вот сам посуди, – проповедовал уже не кому-то конкретно, а на публику всё тот же «племянник японского городового». – Ежели даже с такими антихристами, как японцы, ужиться можно? Вон дядька мой пишет, что, к примеру, водка ихняя – саки саками! Всяко нашей и хужее, и слабше, а всё одно водка. И купается он там не в корыте, а в кадке… Не помню, как называется, да и не суть. Суть, что понимаешь, по ихним законам, чтобы в кадке этой мыться, непременно тебе баба положена! По закону! Банщица. Их там всех Глашками зовут. Так они тебе ещё и чай потом обязаны…

– Это после чего «потом»? После помывки?

– И только чай?

– Это, значится, в кадушку с самоваром?

Слушатели оживились. Толпа машинально стала сбиваться поближе к «зазывале» и тут воленс-ноленс наталкивалась на капитанские звёздочки Николая на мятых погонах шинели. Кто-то тотчас сдавал назад, кто-то хмурился, но делал вид, что «это ничаво». Кто-то искоса глядел, а кто и вопросительно.

Надо было как-то реагировать. Сообразно званию и положению.

Но вот сообразно душе, понял вдруг Николай, учесть надо, что разговор и сам собой из разряда провокации перешёл в окопный трёп с шутками-прибаутками с непременным куплетом «о бабах». Поэтому, запомнив про себя «японского племянника», Николай наконец подал голос. Чего от него ожидали, судя по тотчас же установившейся напряжённой тишине.

– Дядя твой, поди, как услышал, сколько помывка с той «Глашкой» стоит, так и вовсе мыться зарёкся. И не банщицы это и тем более не буфетчицы, а тамошние «белобилетчицы» наивысшего разряда. Гейшами зовутся, – громко, но сухо, без каких-либо красок в голосе произнёс Николай, будто довёл инструкцию по гранате новой системы. – Кадка эта у них – такая же ванная, как у тебя корыто. Называется фуракэ и банщица к ней полагается, как тебе пирожное после карцера. А сакэ – водка рисовая это.

Народ, сбившийся было в бурлацкую артель, как на картине Репина, рассеялся сам собой, традиционно покорённый сокровенной тайной образования, но разговоры более не стихали, оживляя унылое шествие.

В любом случае обсуждались ли это вариации будущего в плену или строились непримиримые планы побега, – всяко это оживление было к лучшему, как даже горячка у пациента, казалось бы, начавшего уже коченеть. Эта перемена была к лучшему, к жизни.

И, кстати, заставила она порядком заметаться немецкого офицера, – это отметил капитан Иванов, наблюдая то тут, то там в просветах между суконными горбами скаток, поднятых воротников шинелей, среди серых курчавых шапок высокую тулью с имперским орлом и на околыше трёхцветной кокардой какого-то из бесчисленных германских королевств.

«Надо будет припомнить-таки какого, – подумалось Николаю, – раз уж подняты из сундуков детства этнографические деликатесы, которыми в своё время потчевал меня дядя Иван Иванович. – Пригодится. Неспроста этот “коллега” по званию тут, среди пленных, крутится, что твой уж…»

Июнь – июль 1915-го

Пожалуй, что впервые мичман Василий Иванов осознал, что негвардейский его росточек и субтильное сложение – не беда, а благо. «Краб» – заветная цель его устремлений – в реальности оказался ещё теснее, чем представлялось. Учебные лодки, на которых проходило на курсах натаскивание и первые плавания, вовсе не отличались простором внутренних помещений, так что неслучайно несколько курсантов после практических занятий и первых погружений подали рапорты и ушли – кто в надводный флот, а кто и вовсе в пехоту. Но по сравнению с «Крабом» там было – ну, хоть разгуляйся.

Талантливый конструктор Михаил Петрович Налётов, который опередил (хоть и ненадолго) со своими идеями подводного минного заградителя всех судостроителей Европы, вложив в постройку «Краба» на Николаевском заводе «Наваль» не только все свои средства, но и моральные, и физические силы, добился очень многого. Дизеля обеспечивали вполне приличную – 12 узлов! – скорость в надводном положении, а не особо впечатляющую, но допустимую скорость хода в подводном положении обеспечивали электромоторы. Четыре торпедных аппарата и две пушки давали некоторый шанс выдержать столкновение с вражеской подлодкой или с надводным противником. А шесть десятков мин, распределённых поровну на специальных транспортёрах внутри корпуса по бортам, могли сослужить очень добрую для русского флота службу.