Аркадий Первенцев - Честь смолоду

– Попадут, попадут немцы в мешок, – уверял Кожанов.

– Погоди, Кожанов. Так, брат, весело не надо, – остановил его Лелюков. – Как скромненько рассчитаем, так удается ладней, как в облака заберемся – вниз.

Вырубленный немцами еще в сорок первом году пришоссейный лес распустился от пней густым и буйным подлеском. Не тронутые человеком и скотом ажинники сплелись своими колкими коричневатыми побегами так дружно, что тюльпанная повитель, отказавшись проникнуть в середку, вилась вокруг кустов, обволакивая заросли своей мягкой ползучей зеленью.

Донадзе осторожно вел машину, прислушиваясь то одним, то другим своим запеченным на солнце ухом в сторону шоссе. Оно не видно из-за духовитого молодого подлеска, но слышно, как рокочут моторы немецких машин впереди нас, словно морской прибой.

– Дальше нельзя, товарищ командир, – сказал Донадзе, – я слышу запахи соляра. Идут дизельные машины. На них может быть мотопехота…

Лелюков удивленно поглядел на остроносое лицо Донадзе и прыгнул на траву. Мы сошли с машины. Лелюков нагнулся, сорвал красный полевой мак с черненькой зародышевой сердцевинной. Мак недавно распустился, и листочки его еще не разошлись.

Лелюков тихо пропел:

Лелюков сунул мак в кармашек рубахи, рядом с торчащим оттуда карандашом.

– Ты должен знать эту песню, Иван Тихонович.

– Знаю. На бронепоезде пели ее солдаты, которые были на Кавказском фронте, против Турции.

Пешком, минуя наши посты, мы пошли ближе к передовой. В блиндаже полевой противопартизанской заставы, брошенной немцами, сидели два бойца – молоденький Вдовиченко, застенчивый мальчишка с оттопыренными от «лимонок» карманами, в каракулевой ладной кубанке с яркоалым верхом и пионерским галстуком на худенькой загорелой шее, и матрос-береговик из Керчи, Жора, в круглой матросской шапочке и тельняшке.

Лелюков взял пальцами стиранную-перестиранную тельняшку, оттянул от налитого потного тела матроса, спросил:

– Для устрашения?

– Так точно, товарищ командир.

– Прикрой эту зебру, брат. Не люблю маскарада, – строго сказал Лелюков.

И пока матрос, багровый от смущения и натуги, напяливал на свой мускулистый торс тесную курточку, Лелюков отослал Кожанова к Маслакову, строго-настрого заказав ему наносить совместный удар и не «партизанить», а отца попросил съездить на машине к Колхозному отряду и подбодрить их хорошим словом. Мы простились с отцом у разлапистого куста карагачей, и я вернулся к Лелюкову.

Он уже успел выбрать удобное место, откуда и невооруженным глазом было видно шоссе, запруженное отступающими немцами. Слышался шум моторов, вспыхивали и гасли зайчики на ветровых стеклах.

В отдалении погромыхивали главные калибры.

Пыль, как дымы пожарищ, поднималась где-то далеко за шоссе – это могло быть в долине Рассан-Бая, а может, и дальше.

Радиостанция Аси начала ловить открытые командные тексты, идущие от бронетанковых и подвижных отрядов – авангардов наших войск.

Немецкие радиостанции заволновались. Эфир наполнился разноречивыми, паническими приказами, исходившими от разных по служебному рангу командиров.

11 апреля ударом наших войск в направлении Джанкоя был прорван последний оборонительный рубеж на Сивашских позициях, – в районе Томашевки, и разбитые части 336-й и 111-й пехотных немецких дивизий и 10-й и 19-й пехотных дивизий румын начали отход от Северных Сивашей и Чонгарского полуострова. К исходу дня части прикрытия вели сдерживающие бои с нашими подвижными частями на рубеже Челюскинец, Люксембург, Карасафу, Анновка, Розендорф, Трудолюбимовка.

Горноегерский полк «Крым», которого мы опасались, прошел побережьем Южных Сивашей к Джанкою, вступил во встречный бой, был разгромлен и пленен.

Ночью и с утра 12 апреля противник начал отходить по всему фронту, бросая орудия и военное имущество. Части прикрытия вели бои и сгорали под сокрушительными ударами наших бронетанковых и механизированных сил, яростно вошедших в прорыв.

Прорыв Сивашских позиций и Перекопа на севере Крыма создал угрозу Керченскому направлению. Поэтому генерал Альмендингер в ночь под 10 апреля отдал приказ об отходе с Керченского полуострова тем соединениям своей группировки, которые он пенил и боялся безвозвратно потерять. Еще в начале штурма перешейка Толбухиным Альмендингер направил на помощь войскам, оборонявшим Перекоп, часть своих сил, по приказу потерявшего самообладание командующего 17-й армией Енекке. 11 апреля главные силы 5-го армейского корпуса, в основном под прикрытием румынских арьергардов, начали отход. Подвижные части Приморской армии вцепились в хвост отступающему противнику. Тогда Альмендингер, стараясь обеспечить отрыв главных сил своего 5-го армейского корпуса, заставил драться на Акмонайских позициях горных стрелков 3-й румынской дивизии и группу «Кригер».

Альмендингер, или, как его называли, «черный вюртембержец», увидев, как крушатся все фортификационные рубежи – плоды его личного творчества, – бросив войска, сел на «оппель» и очнулся только в районе Бахчисарая. Переночевав в бывшем ханском дворце, Альмендингер помчался к крепостным фортам Севастополя, чтобы немедленно радировать фюреру о бездарном поведении его давнего личного соперника командарма 17-й Эрвина Енекке.

Серые от пыли колонны медленно катили по шоссе. Отходили румыны разбитой 3-й дивизии, карательные и противодесантные отряды, разрозненные эскадроны 6-й дивизии генерала Теодорини, инженерно-строительные батальоны, сбросившие с грузовиков проволоку, лопаты и колья, проходили потерявшие строй, одетые в пепельную форму матросы морской пехоты. Солнце катилось с зенита, тени удлинились. Наша атака была намечена в сумерки по сигналу двух красных ракет.

И вот, когда все так отлично складывалось и Лелюков похвалился, что операция разыгрывается, как по нотам, к компункту прибежал Кариотти.

Он был вымазан по пояс в грязи, на лице и плечах лежал толстый слой известковой пыли, серой, как порошок цемента, губы растрескались и кровоточили, глаза с красными, воспаленными веками горели каким-то безумным огнем:

– Беда… командир!

Кариотти прерывающимся, сдавленным голосом, глотая слова, доложил, что Мерельбан приказал начать поголовную резню русских и армянских кварталов Солхата.

– Мы должны спешить… – бормотал Кариотти, – спешить! Они оцепили улицы, заходят в дома, стреляют и режут и детей и женщин – всех!..

Лелюков, обдумывая решение, спокойно посмотрел на часы и приказал немедленно начать атаку.

Все основные данные операции не менялись, но из нашего арсенала выпало одно оружие – темнота, на которой мы строили свои оперативные расчеты. Мы не могли в такой трагический момент бросить население города.