Аркадий Первенцев - Честь смолоду

– Неужели и из Турции приезжают?

– Ловим мы всякий народ. Прежде чем отправить его в гости к аллаху, успеваем кое о чем расспросить… Ты сутки поскитался, а чего насмотрелся! А ежели наши ребята по три года возле них страдают. Сначала подходили и так и этак, прислонялись и с одной и с другой стороны, а что вышло? Потеряли какие кадры! Я позже сюда приехал, а спроси Степана Лелюкова или поговори с тем же Семилетовым, да что с Семилетовым, поговори по душам с Яшкой. Перед тем как напросился к тебе, в Чабановку, вот на этом же месте душу отводили. Что он говорил? Выпадут снега, высоко, ненадежно, сурово, речки захрипят, пропитать большие отряды трудно, не запасешь теперь и того, что было – сырого зерна и конины… Суджуки приведут немцев и выловят всех, как дудаков на гололедке. Ты знаешь Якова, хотя ты его мало теперь знаешь; он сформировался и на кружале и в огне, как поливанный глечик. Так и он призадумался. Ты думаешь, мы с жиру взмолились насчет этого проклятого «дабля»? Ведь уже по одному нас было начали щелкать. Летит и охотится, как на джейрана. А теперь двое суток уже не летают, дышим.

Отец достал новую свечку, обжег фитиль. Аккуратно соскоблил ножичком старые свечные наплывы, скатал шарик. Мне становилось непонятным присутствие отца в шалаше комиссара в такой хозяйской роли. Не назначили ли его на должность ординарца?

Спросить в упор – неудобно. Поговорили о раненых: сколько их, когда можно запрашивать корабли. Раненых было теперь не пятьдесят три, а семьдесят два. Вывозить лучше у Коктебеля, где охрану держат румыны.

И, наконец, когда обо всем наиболее важном было переговорено, я почувствовал себя вполне подготовленным к беседе с комиссаром и спросил отца:

– Да где же комиссар? Извещен ли он о моем приходе?

– Извещен, извещен, Сергей… А как же… Лелюков – командир точный.

– А где же он?

– Перед тобой.

– Как передо мной?

– Да я-то и есть комиссар, Сергей.

– Отец, ты шутишь?

– В таких делах не шутят.

– Мне называли другую фамилию…

– Кличка, Сергей, кличка. Работаем незримые.

– Значит, мне придется с тобой говорить?

– О чем?

– О делах.

– Так мы уже обо всем поговорили. – Отец уже без улыбки всмотрелся в меня, притянул к себе, поцеловал куда-то в плечо, отвернулся и сказал: – Иди к Лелюкову. Теперь ты ему нужен. Возвращайся сюда, вот это тебе и кровать.

– А ты как же?

– Я пойду с обходом. До утра меня не жди.

Отец быстро собрался и ушел, прихватив подмышку связку газет.

Выйдя из шалаша вслед за отцом, я нашел своих парашютистов на опушке леса, окруженных тесной толпой партизан, желающих узнать новости с Большой земли.

Парамонов доложил, что люди устроены и накормлены.

Подошел Дульник.

– С новой формой, товарищ гвардии капитан!

Теперь вместо комбинезона на мне были шаровары из плотного хаки, сшитые из гондолы грузового парашюта, стираная военная рубаха и безрукавка из цыгейки. Шлем пришлось заменить кубанкой из мелкорунного барашка – подарок отца. На кубанке наискось была пришита кумачевая лента.

– Разместились хорошо? – спросил я Дульника.

– Отлично. – Дульник отвел меня в сторону: – Камелия здесь.

– Неужели?

– Клянусь, Сергей.

– Говорил с ней?

– А как ты думаешь? Конечно. Ты знаешь, я ее еще больше обожаю… А как она бросилась ко мне!

– Поцеловала?

– Нет, – Дульник вздохнул очень глубоко. – Что нет, то нет. А что поцелуй? Внешнее проявление привязанности. Главное – внутри, душа.

– Верно, Ваня, – грустно сказал я.

– Ты куда?

– К Лелюкову.

– Нашел отца? Виделся?

– Да.

– Нам рассказывал адъютант Лелюкова о твоем отце… Какую они подстроили штуку, а?

– Вас иль разве тоже знает?

– А как же!..

На поляну выехал верхом на лошади какой-то распоясанный человек, с курчавыми волосами, без шапки, в кожаных штанах. Это был старшина Гаврилов, исполнявший при штабе должность, примерно соответствующую начальнику хозчасти. Гаврилов был цыганом, хотя сам всегда называл себя сербиянином. Горбоносый, с хриплым голосом, Гаврилов глубоко сидел в седле, бросив стремена и отвернув носки в стороны, что изобличало в нем человека, незнакомого с уставной кавалерийской посадкой. Лошаденка местной горной породы, с хвостом, захватанным руками при крутых подъемах, ловчилась освободиться от трензелей, пережевывала их, перехватывая то на одну, то на другую сторону рта. Гаврилов хлопал ее пятками под бока, но из шага не выводил, что злило лошаденку и прибавляло ей бодрости.

– Муштрует, – сказал кто-то из партизан, неодобрительно наблюдавший Гаврилова, – ну, любую тебе лошадь муштрует, даже какую в котел.

– Такой характер, – рассудительно сказал второй партизан, заросший по глаза бородой, – его тоже нельзя судить, такая нация. Он на козе и то норовит…

Гаврилов отпустил поводья, гикнул. Лошаденка ринулась к просеке, ко всадник направил ее по кругу: «муштровка», похожая на представление, началась.

Возле пещеры, у мангала с горящими углями, сидел на корточках Василь, переворачивая шампуры с насаженными на них кусками баранины. Рядом с ним на траве стояла медная чашка с солью. Когда угли вспыхивали, Василь брал соль, бросал па огонь, забивал его. Запахи жареного мяса и чад от стекающего на угли жира дразнили аппетит.

Василь увидел меня, кивнул головой б сторону пещеры, и я зашел к Лелюкову.

В пещере по-прежнему ярко горели дрова, возле огня сушили на палках кожаные постолы с поржавевшими крючьями на подошвах. Возле очага был устроен стол из ящиков, приготовленный к ужину. Лелюков же и присутствующие здесь командиры сидели на кровати – надгробии, накрытом буркой.

– Присаживайся, Лагунов, – пригласил Лелюков, – мы тебя с места в карьер посвятим в дела… текущие дела… И знакомься, с кем незнаком.

У Лелюкова были известные мне Кожанов, Семилетов, которые меня не узнали, а я им не стал напоминать о себе. Яша тоже был здесь и, пригласив меня присесть возле него, подвинулся.

– Насчет вывозки раненых, – пояснил Лелюков, указывая на карту-двухверстку, лежавшую на бурке. – Мы надоели с этим делом Большой земле, но что поделаешь – есть война, есть раненые.

Яша держался солидно, с полным достоинством, не робел. То, что из командиров отрядов один он присутствовал на обсуждении очередной операции, заранее доказывало: опять Молодежному отряду предстояло задание. Поэтому Яша внимательно слушал, по своему обыкновению собирая на лбу морщинки гармошкой.

Лелюков развернул карту и ознакомил меня с тяжелым положением его соединения, – к зиме оно снова ухудшилось. Против Лелюкова действовал некто Мерельбан, эсесовский полковник, специально натренированный на партизанской войне.

Круги блокады неотвратимо суживались вокруг гор. Партизаны отмечали сожженные деревни красными штрихами, похожими на вспышки огня. Эти вспышки окружали эллипс партизанского района.