Иван Чигринов - Свои и чужие

Сдерживая волнение, которое полнило сердце горечью, Зазыба прошёл на приличном расстоянии мимо виселицы и, не ожидая, пока кто-нибудь его узнает, а тем более — задержит здесь, зашагал дальше по местечку, направляясь незаметно на ту улицу, где жила Шарейкова дочка.

Абабурка увидел Зазыбу уже на самом повороте, когда Денис Евменович собирался отворить калитку во двор. Как бабиновичский председатель оказался именно здесь, понять было невозможно, потому что уговора у них не было об этом ни тогда, ни заранее. Надо признать, что Зазыба, внезапно увидев Абабурку, дрогнул, ещё не понимая, рад он этой встрече или нет. Но прикидываться, делать вид, что не заметил знакомого или, чего доброго, не узнал, — претило и тому, и другому. И они сошлись, чтобы поздороваться. И случилось так, что, сойдясь, быстро поняли друг друга, а поняв — сразу доверились. Удивительно, но в часы великой опасности иной раз и случается так, что люди находят самый короткий путь к доверию. В тот же день Зазыба был уже у свояка Абабурки, — лесника. Прокоп выслушал Дениса Евменовича и повёл его в Цыкуны. Там их и увидел Митрофан Нарчук, возвращаясь через болото на остров из дальнего шалаша.

Зазыба с Нарчуком были хорошо знакомы ещё с тех пор, как Митрофан Онуфриевич работал председателем колхоза в «Парижской коммуне», а Зазыба в Веремейках, хотя несколько последних лет им нечасто доводилось встречаться. Понятно, что Зазыба не стал таиться перед Нарчуком, рассказал все как есть — особенно о том, почему оказался в Бабиновичах. Ночью они втроём — командир отряда, Денис Евменович и Прокоп Абабурка — пошли в местечко, сняли с виселицы разведчицу и принесли её в лес.

Похоронили на следующий день, на окраине Цыкунов, неподалёку от наблюдательного пункта с артиллерийской буссолью.

Документы, которые остались от Марыли и которые привозил в Веремейки напуганный Шарейка, тоже вскорости перекочевали в отряд. Среди них, например, обнаружили заново составленный справочник тактических обозначений германских вооружённых сил, он, кажется, больше всего пригодился партизанам; Были среди бумаг и другие ценные сведения и схемы, однако и Митрофан Нарчук, и Степан Баранов, не говоря уж об остальных партизанах, мало что понимали в них; таким образом, документы, добытые дорогой ценой, пока не находили применения, а передать их было некому, кто бы в них по-настоящему разобрался.

Подыскать новое место для дислокации попросили Зазыбу сами партизаны. Нарчук так и сказал Денису Евменовичу:

— Ты нас на первый случай выручи, брат, а потом уж вместе начнём действовать.

Если говорить прямо, Зазыбе и самому не нравилось, что отряд осел в Цыкунах, рядом с местечком, где находился полицейский гарнизон, куда чуть не каждый день наезжало немало разного военного люда, и не только из ландвера или охранных войск, но также и из регулярных частей. Правда, Зазыба открыто не сказал об этом партизанам ни в первый день своего нахождения в отряде, ни во второй. И тем не менее он чуял, что такой вопрос — о переброске отряда в другое место — обязательно встанет. Так, в конце концов, и случилось.

Теперь Зазыба был в Веремейках ухом и глазом партизан. В посёлке Озёрном ему помогал Федор Поцюпа. По ту сторону Беседи наблюдателями оставались Абабурки — один в Бабиновичах, другой в Кушелевке. В Гонче тем временем партизанские дела всячески улаживал Захар Довгаль. На их плечах лежала не только доставка в отряд агентурных и разведывательных данных, а также, что в партизанских условиях было не менее важным, обеспечение всем насущным, в первую очередь едой, потому что понятие «всем насущным» имело весьма широкое толкование и не каждый раз зависело от желания тех и других. Особенно это касалось всякого оружия, которого не хватало для мощи отряда. Были, конечно, и другие сложности, однако нынче, когда все как будто стало складываться благоприятно, если не сказать — удачно, добыча оружия представлялась не такой уж трудной, по крайней мере, выполнимой…

Стоя теперь с вёдрами в заулке, Денис Евменович подумал о том, что с приходом зимы, верней с новым снегом, в налаженном деле возникнут новые сложности, которые будут мешать им с партизанами. До сих пор ходил из деревни до отрядной землянки и обратно, не боясь, что кто-то наткнётся на его след в лесу; по снегу много не походишь, надо будет подолгу ждать метельных ночей, когда тайная тропа будет не заметна чужому глазу ни вблизи, ни издали; теперь все будет зависеть от того, как часто будут чередоваться погода с непогодой.

Но пора было Зазыбе двигать дальше к колодцу. Он поглядел ещё раз на Кузьмовы окна, подумал, что хозяин небось жалеет, что Шарейка неожиданно уехал обратно в местечко, не выполнив до конца своих портновских обещаний, не успел он пошить и кожух Масею, забрал раскроенные овчины с собой, но поспешный отъезд Шарейки никто не связывал в Веремейках с истинной причиной, о которой знали только Зазыба и он, Шарейка; а причина, как можно догадаться, была одна: Зазыба достоверно узнал, что из-за ареста Марыли в местечке никто не попал под подозрение, во всяком случае, немцы никого не забирали по её делу, никому не угрожали допросом и расправой; видимо, Марыля выдержала испытания и никого не назвала.

Денис Евменович поставил в сенцах на лавку полные, нерасплесканные ведра, вошёл, по-зимнему гремя сапогами, в хату, выждал немного, а потом спросил Масея, недоступно сидящего с вечными своими думами, из которых могла вывести его только Марфа Давыдовна, в самодельном кресле-качалке:

— Я все хочу узнать у тебя, сын. О чем вы говорили с Парфеном перед его смертью? Он ведь при тебе помер?

— При мне, — расправив плечи, с какой-то гордостью ответил Масей.

— Ну так…

Дальше Масей, казалось, не собирался рассказывать: он долго молчал, потом начал совсем о другом, чем крайне удивил отца; вдруг сказал, будто наедине с собой:

— Я вот о чем… Не слыхать больше собаки Парфёновой… Уж сколько ночей молчит.

— Да.

— Может, случилось что?

— А что могло случиться? Не иначе, воротилась домой. Сколько можно там выть, на кладбище?

— Если бы так.

— А ты думаешь?…

— Все может быть. У собак верность хозяину порой кончается не в их пользу. Пойду-ка я на кладбище, погляжу.

Зазыба посчитал, что сын явно блажит, но Масей и вправду достал из-за голландки валенки, подшитые кожей, начал переобуваться. Денис Евменович стоял над ним, думал, почему сын не ответил на его вопрос.

Но вот Масей натянул валенки, потопал по полу, улыбнулся:

— Так тебе интересно, батька, о чем мы говорили тогда с Парфеном?

— Ну?

— О тебе говорили.

— Как это?

— Обыкновенно. Почему-то он доказывал мне, что ты настоящий человек и что за твоей спиной людям жить легко. А потом заговорил о другом. Его почему-то заинтересовало, кто здесь, на нашей земле, жил в древние, стародавние времена.