Олег Смирнов - Июнь

А Валян отчим перед смертью пригласил его зайти, деликатно сказал: «Ты уж постарайся, не обижай девку…» Отчим был тихий, комнатный человек, не обидевший, кажется, и мухи, всегда боявшийся причинить кому-либо малейшие хлопоты. У него и в гробу было извиняющееся выражение, будто просил родных простить, что доставил им заботы похоронами да поминками.

Буров сказал отчиму твердо: «Можете положиться на меня — не забижу». Сказал, а женитьбу отложил до увольнения в запас. Зачем отложил? Теперь и сам толком не разберет.

Побыть бы с Валей хоть минуту, хоть секунду — поцеловать морщинку на переносице, ведь Валя бывала чаще веселая, чем грустная. А вот ему сейчас грустно, даже тоскливо, потому что неотступна мысль: он больше не увидится с Валей.

Нет, увидится. Должен увидеться.

— Если Валя бывала веселая, то пела песни. Те же, что и Кульбицкий: «Три танкиста», «Москва майская», «Катюша». Да… А Кульбицкого уже нету в живых. О консерватории мечтал, соловьиное горло. Отмечтался.

Однажды он застал Кульбицкого в ленинской комнате, напряженно прислушивающегося к репродуктору. Незамеченный, Буров уселся к окошку с конспектом. Черная тарелка репродуктора передавала концерт по заявкам: сперва певец-гусляр Северский спел «Здравствуй, здравствуй, дорогая»; затем гитарист Александр Иванов-Крамской исполнил фантазию на темы русской народной песни «Уж как пал туман», а затем и хор грянул. Уйидев Бурова, Кульбицкий смутился: «Дают! Заслушаешься».

А Вали он не увидит, это точно, предчувствие есть. Сердце ноет. Хотя глупости все это — предчувствия. Сердце же поноет и перестанет. Предчувствия — это чепуха.

В охотничий домик проникали кваканье лягушек, уханье филина, самолеты подвывали, бомбы рвались — пожалуй, за Владимиром-Волынским, не ближе.

Неужто и вправду война? Может, все-таки провокация? Может, все обойдется, дипломаты разберутся, выяснят, правительства договорятся и немцы уйдут восвояси? Если бы так! А почему бы и нет? Что факты? Они вещь упрямая, но на них можно взглянуть под разным углом.

Зафилософствовался. Философ двадцати двух лет от роду — лоб изрезан складками, как у пожилого. Буров встал, подошел к оконцу: над болотом клубился туман, за болотом чернел лес, за лесом багровели сполохи на небе. Вот они, факты: взрывы бомб и глухая канонада. Значительно восточнее Владимира-Волынского. Так-то, философ!

— Саша! — позвал Буров.

Карпухин не откликнулся. Посапывая, похрапывал, временами в горле его что-то булькало, словно Карпухин прополаскивал рот. Ну пусть поспит еще малость. А я пока покараулю, не нагрянули бы немцы. Да нет, тихо. Но отчего бы им и не наведаться в охотничий домик? Все может быть.

Едва Буров прилег, как по щеке скользнула мышь, он с гадливостью отбросил ее. Карпухин вдруг завозился, засучил ногами, засмеялся — неожиданно, пугающе. Война — и смеяться, хотя бы и во сне? С ума сойти!

— Саша, а Саша! — окликнул Буров и потормошил Карпухина.

Тот приоткрыл правый глаз, потом левый, похлопал ресницами и открыл оба глаза одновременно и широко. Потянулся, крякнул.

— Что стряслось, товарищ сержант?

— Нам пора.

— Ага, это можно… Давайте спервоначалу подрубаем!

Они доедали сало и хлеб Теодосия Поптанича, и Карпухин с набитым ртом рассказывал:

— Приснится ж! Навроде вышагиваю я по Туле-матушке, июнь, тополевый пух кружит, нос от него чешется. И навроде объявляет Прибытков Денис Елизарыч, мастер мой: «Нос чешется — к выпивке». Денис Елизарыч исчезает, а примета оправдывается: я уже в кругу гуляк, сосу водку из стакана, гармошка надрывается, загулявшие мужики пляшут. Которые хотят выйти с круга, тех бой-баба вталкивает обратно, вталкивает и повизгивает: «И-и!» — машет платочком, поводит плечами, плечи — во, сажень. И я пляшу как угорелый, хочу остыть — и не могу…

— Недаром сучил ногами во сне, — сказал Буров без одобрения.

— А чуток ранее привиделось: навроде старшина Дударев посылает меня с донесением к лейтенанту Михайлову: «Судорожно-срочно!» — а я не сдвинусь, ноги отказали… То не сдвинусь, то откалываю коленца. Ну и сны!

— Поел, подкрепился?

— Поел, товарищ сержант. Но я не договорил про Дударева. Значит, так: не двигаюсь с места, а старшина за невыполнение приказания прорабатывает меня при всем честном народе. Аж вспотел я!

— Карпухин, — сказал Буров, — ты веришь, что это война?

— Чего ж тут верить или не верить, товарищ сержант! — удивленно протянул Карпухин. — Война доподлинная. Вы же сами про то говорили!

— Говорил. — Буров поморщился, пожевал губами, опустил тяжелые, набрякшие веки. — Собирайся.

— Заступаем в наряд?

— Заступаем, — сказал Буров.

Оставив дверь раскрытой, они покинули охотничий домик, прошли межболотной тропкой. Сапера, узбека, казаха ли, — надо бы в партбилет заглянуть — уже не было: трясина засосала. Она чмокала, пучилась, зловонно дышала испарениями.

Они шли по лесу, как в наряде, — впереди Карпухин, сзади Буров — по тропинкам и бездорожно. Деревья и кустарник были мрачные, настороженные. И пограничники были насторожены. Часто останавливались, оглядывались, вслушивались. Чащоба немо, угрожающе затаилась, и шаг невольно замедлялся. Под каждым кустом мог оказаться немец.

Покамест же немцев не было. «Нет, и хорошо, — подумал Буров и тут же поправил себя: — Но мы ведь вышли искать с ними встречи. Добыть оружие, боеприпасы и показать врагам, что они находятся на советской территории!»

У валуна, обросшего лишайником, залегли. Никто не появлялся, если не считать лис, зайцев, коз, бесшумно пробегавших по поляне. Звезды перемигивались, будто подсмеивались над тем, что происходит на планете, называемой Земля. Шуршала листва под нехолодным и несильным ветром. И оттого, что было тепло, клонило в сон. Карпухин широко зевал, мотал головою, отгоняя сонливость. Буров ему замечаний не делал, сам позевывал. В ушибленной коленке то кололо, то ныло, в висках постукивали молоточки, затылок будто сдавлен обручем.

— Товарищ сержант! — заговорил Карпухин громким шепотом.

— Чего тебе?

— Как считаете, сколько война продлится? Дней десять? Шарахнем их — и до Берлина!

— После об этом потолкуем, — ответил Буров.

— Когда после? Теперь мы круглые сутки в наряде.

Буров не нашелся, что возразить Карпухину. Действительно, все двадцать четыре часа они будут, по существу, на службе. До подхода своих выдюжат. А свои где? На востоке, откуда доносит несмолкающую канонаду. Учат там фашистов уму-разуму.

— Товарищ сержант!

— Ну?

— Шум машины на шоссейке!

На шоссе еле слышно гудел мотор; гудение постепенно крепчало, стало быть, машина приближалась. Карпухин и Буров обменялись взглядом, и Карпухин сказал: