Олег Смирнов - Июнь

— А ежели это наш автомобиль? Из комендатуры либо из отряда? Нам на подмогу?

— Автомобиль чужой, мотор гудит-то как, — сказал Буров. — Коли свернет с шоссе, попадет на проселок, нас не минует.

Вытянув шеи, оба напряженно вслушивались. Словно толкая перед собой шум мотора, машина двигалась по шоссе и не свернула на проселок. Прямой дорогой — к переправе через Буг. Моторный гул стал стихать и вовсе стих в Забужье.

— Дьявольщина! — пробормотал Карпухин. Буров раскрыл рот, чтобы сказать: «Помолчи», — и не сказал. Но Карпухин сам умолк, лишь возился на валежнике, устраиваясь поудобнее, смачно зевал, покряхтывал.

Они поднялись, не отряхиваясь от палой хвои и листьев, походили по участку, снова залегли подле сосны, у которой могучий ствол разветвлялся на четыре ствола поменьше, и все четыре стояли прямо, как свечи.

Наверное, всю ночь в кустах щелкали соловьи, теперь их забивало лягушиное кваканье. Перед рассветом, словно придя соловьям на помощь, начали подавать голос остальные птахи — чем ближе рассвет, тем они громогласнее. Лягушки замолкли, а птичье песнопение достигло вершины, когда солнце выбросило лучи: лесные птицы славили светлый день.

Пограничники спустились в лощинку и по ней, поросшей лопушником и папоротником, выбрались к проточной пойме, вдоль протоки, по пояс в траве — к березнику, и здесь, в березнике, их обстреляли немцы в черных мундирах и черных фуражках.

Буров и Карпухин скрылись в березовом колке, из него перескочили в ельник, а позади, не отставая, — автоматная пальба, собачий лай, подстегивающие крики. Сначала Карпухин бежал рядом, изредка оборачиваясь и навскидку стреляя на звук, затем Буров потерял его. Немцы отстали, не слыхать было и Карпухина. Буров хотел позвать, да побоялся — фашисты засекут по голосу, — ходил, стоял, сторожил, не хрустнет ли валежником Саша Карпухин.

Саши не было. Вот так-так, как же это случилось, что потерял Сашку? Либо сам потерялся? Что с Карпухиным, жив ли, не поранен ли опять, не попал ли в лапы фашистам? От мысли, что он может остаться один, без Карпухина, Бурову сделалось не по себе. Где же Карпухин?

Буров кружил по березняку и ельнику. Парило. Было волгло и удушливо, как в предбаннике.

Окликнуть Сашу по имени, аукнуть, прокуковать кукушкой, просвистать синицей? Поймет ли он, что за птица его зовет? А если немцы вблизи, будет крышка и Бурову и Карпухину. Ежели он еще цел, Карпухин.

Буров колесил по лесу — восьмеркой, кругами. Иногда присаживался на пень, на траву. Вставая с пенька, услышал, как трещит сорока, перелетает с дерева на дерево. Сопровождает, может быть, кого? В полста шагах примерно.

Откуда ни возьмись, сорока залетала над Буровым и, опустившись на ветку, раскачала ее, затрясла хвостом, забалабонила. И та и эта сороки трещали вовсю, словно спорили, у кого интересней. Буров замахнулся на сороку, она вспорхнула и затрещала еще громогласней.

Сторожко ступая и оглядываясь, он пробирался туда, где мог находиться человек. Сорочьи голоса сближались, и Буров сближался с тем, неизвестным. Кто он? Если б Карпухин!

Своя сорока едва ли не присаживалась ему на фуражку, чужая выпорхнула из кустарника. Буров затаился, выжидательно уставившись на кусты. Вероятно, и тот, неизвестный, выжидал.

Среди ветвей никакого движения. А сорока порхает. Кто-то в кустах есть. Натренированные глаза Бурова наконец поймали: в зеленой листве зеленая фуражка. Свой? Пограничник?

Это был Карпухин. Буров с размаху обнял его.

— Молодцом маскировался, я еле обнаружил.

У Карпухина рот до ушей, Карпухин возбужден, радостен.

— Маскировке у вас обучался, товарищ сержант! Вы наставляли раба божьего красноармейца Карпухина Александра!

— Ну, Карпухин Александр, куда ж ты запропастился? Я думал, не встретимся.

— Да и у меня были такие думки. Мы же с вами жали на третьей скорости. Как зайцы! То как зайцы отлеживались в борозде, то деру даем, загонял нас германец. Кыш! — Карпухин запустил в сорок сучком. — Разболтались!

— Не трогай их. Будет больше крику. Карпухин поплевал на ладони:

— Закурим, товарищ сержант?

— Закурим.

Буров вдохнул папиросный дымок. Закружилась голова, затошнило. Это с голодухи, со слабости. И от контузии. Но, может, куревом они отобьют голод. Карпухин подтянул пояс.

— В черепке стукотит дурная кровушка. Разогнать бы ее чаркой. В Туле разгонял под руководством мастера Прибыткова Дениса Елизарыча. А мастер на заводе — все едино что командир отделения или, бери выше, начальник заставы! Баловался водочкой Прибытков Денис Елизарыч, разгонял дурную кровь в городе оружейников Туле. И меня маленько привадил к водочке.

Вразумлял: рабочий класс должон употреблять крепкое.

— Саша, — сказал Буров, — Что-то мне опять худо. Посидим.

— Вы командир, вы и решайте, — сказал Карпухин.

В дремучем, мрачном ельнике, где ни травы, ни цветов, одни прелые прошлогодние иголки, они сняли оружие, сумки, ремни, перемотали портянки. Карпухин лег, сладко потянувшись, свернулся калачиком, зевнул.

— О-хо-хо! Клонит меня, грешного, в сон! Товарищ сержант, как вспомнится прежняя житуха, тоска одолевает. Ночь в секрете, — ждешь нарушителя, опасаешься… Тогда это было трудно, а теперь ценишь: нормально было! По сравнению с тем, что стряслось нынче.

«Воюем! — подумал Буров. — Не струсили и красноармеец Карпухин и сержант Буров. Но воевать нужно как-то хитрее. Приспособиться к обстановке. Свою тактику выработать…»

— О-ох, в сон клонит! Но разве ж можно дрыхнуть, когда наши на заставе побиты насмерть!

— Не растравляй ты меня, не растравляй, — сказал Буров. — Мы живы, значит, жива и застава.

Нижние отростки елей были усохлые, в паутине, по ней сновали пауки, норовили перелезть на лицо, Буров смахивал их. Опускавшийся с неба зной давил. Сосало под ложечкой, поташнивало.

Буров погладил коленку — раздувает, черт бы подрал! — и спросил:

— Саша, как ухо, болит?

Карпухин не отзывался: подложив под щеку ладонь, скорчившись, он спал и во сне почмокивал. Паук переполз ему на подбородок. Буров смахнул паука.

Золотистая жирная муха зажужжала над Карпухиным, Буров веточкой отогнал ее. Карпухин чмокнул во сне губами, промычал, сменил позу, в ней — неудобной, с подтянутыми к животу коленями, с запрокинутой головой — была детская беспомощность. Прикрыв рот, на манер Карпухина, ладошкой, Буров звучно зевнул. Вздремнуть бы, но обоим спать нельзя. И вообще не время дрыхнуть.

— Карпухин, подъем!

Небо было голубое, чистое, если не считать смазанного облачка, похожего на рентгеновский снимок грудной клетки. Бурову запомнился такой снимок: в депо проводили диспансеризацию, у него заподозрили затемнение легких, произвели снимок. Затемнения никакого не нашли, но мать заставила его полгода пить дрожжи, горячее молоко со смальцем и чуть ли не собачий жир, а заодно и вся семья пила эти снадобья. Растолстели до невероятия, особенно он — сам себе был противен. Спасибо деповскому комсоргу — спортсмену, разряднику, — надоумил гирями заниматься, Буров понянчил гирьки — и стал человеком.