Луи-Поль Боон - Моя маленькая война

Угольный вор № 1 — Генриетта с Заднего Двора, которая, как это явствует из ее клички, живет на заднем дворе. Открыв дверь развалюшки, вы сразу же попадаете на кухню, но, что удивительно, вы не найдете у Генриетты ни кусочка угля, так как он был продан той же ночью. Само собой разумеется, Генриетта беременна, но, несмотря на свое положение, она на четвереньках взбирается по насыпи, нагребает руками полный мешок угля и пинком сталкивает его вниз, где мешок подбирает ее сожитель: муж-то у Генриетты находится в Германии.

Угольный вор № 2 — тощий парнишка в кепке, постоянно сползающей ему на уши, с беспокойными глазами на прыщеватом лице; локти и колени его торчат из разодранных рукавов и штанин; у этого вора другой, более опасный метод: в ночной темноте он вскакивает в проходящий мимо поезд, который замедляет ход на повороте, и открывает дверь вагона, но не слишком широко, потому что антрацит может высыпаться через открытую дверь. А дальше все по методу Генриетты с Заднего Двора.

Угольный вор № 3 — главарь шайки, состоящей из пяти человек. Они прячутся в развалинах цементного завода, у каждого мешок и велосипед. Главарь выглядывает из-за угла и смотрит налево, потом смотрит направо и командует: «Пошли!» Вся шайка бросается к вагону, набивает мешки, вскакивает на велосипеды и мчится к кафе. Кафе это наполовину сгорело еще во время войны четырнадцатого года, а во время последней войны туда попала бомба. Тем не менее уже через два часа после любой бомбежки там можно получить пиво. Вот так и стоит это кафе: стены выщерблены осколками, дверь кое-как сколочена из неструганых досок, в окна вместо стекол вставлены куски толя.

Вы непременно встретите здесь обитателей бараков (бараки эти были построены в качестве временных жилищ еще во время первой мировой войны): женщину с грязной сумкой, с которой она утром ходила за рыбой, женщину с ведром, женщину с ребенком на руках, а потом еще других женщин, которые сидят на развалинах завода и ждут своего часа, ведя длинные разговоры о войне, и время от времени пронзительными голосами окликают своих отпрысков, которые играют в развалинах, рискуя сломать себе шею: «Мария, вернись сейчас же на место, кому говорят!»

А вот так называемые «железнодорожники». Каждый из них приобрел себе форменную фуражку машиниста или кочегара, и теперь все они беспрепятственно входят на склад через дверь в глухой стене, на которой написано: «Посторонним вход воспрещен». Там они набивают свои мешки и уходят под насмешливые замечания женщин, которые сидят и ждут здесь часами. Чего они ждут? Сторожа, который за марку или польстившись на голую коленку кивнет головой: давай, дескать. Он поворачивается к ним спиной и делает вид, будто рассматривает дыру в разрушенной стене.

И наконец, Флор, который является сюда с тележкой. Он тянет тележку за оглобли и становится похож в такие минуты на старую, отработавшую свой век лошадь, его жена подталкивает тележку с левой стороны, а его сестра — с правой. Так они добираются до насыпи и усаживаются в темноте передохнуть, сливаясь с ночью, становясь как бы ее частицей — подобно воде, мосту и красному свету. В назначенное время проходит ночной поезд, и машинист сбрасывает вниз брикеты угля, половину которых он заберет у Флора на следующее утро. Таковы некоторые из мелких воров, промышляющих углем. О крупных ворах мы говорить не будем — их знает каждый.

БОМБЫ, БОМБЫ! — кричит женщина, хотя никакой бомбежки нет, однако она оказывается права: вскоре действительно начинается бомбежка. И в мертвой тишине, в которой вы ничего не слышите, кроме стука своего сердца, вы вдруг различаете звуки тихо катящейся по шоссе тележки, словно тележка тоже испугалась бомб. Но как только самолеты улетают прочь, раздается нестройный гул человеческих голосов, словно вы попали на птичий рынок: та-та-та и та-та-та. Откуда взялись эти голоса? Вой сирены объявляет конец воздушной тревоги, и все дети начинают танцевать, словно вместе с воздушной тревогой кончилась война. Вы замечаете, что дети тоже начинают жить только сегодняшним днем?

Я возвращался домой по Нарстигхейдстраат, чтобы не идти по центральной улице — за любым углом можно напороться на проверку документов. Не то чтобы у меня документы были не в порядке — все было в полном порядке, просто меня тошнило от всего этого, и после очередной проверки я не мог проглотить куска. Выйдя на Нарстигхейдстраат, я увидел жену Визе, которая стояла в дверях и кричала жене Альфреда, высунувшейся с тряпкой в руке из открытого окна, что опять нет молока и что ей нечем кормить своего мальчишку: яйца-то она давно все выкупила. Она гневно посмотрела на меня, как будто война лежала на моей совести. Жена Альфреда громко отпускала ядовитые замечания по разным поводам, в частности по поводу немцев.

— По мне, лучше уж быть темным, чем черным. [13] Здесь имеются в виду Черные бригады — жандармские подразделения, формировавшиеся из числа фламандских фашистов.

Это была стрела в мой адрес, она подозревала меня в сочувствии к немцам, потому что я всегда помалкивал на людях, когда речь заходила о войне. Но жене Визе было наплевать на все эти тонкости, она думала только о своем мальчишке, который таял как свеча. Она уперла кулаки в бока и уже приготовилась крикнуть: «Я вам вот еще что скажу…» — но в этот момент закончились занятия в школе, и из-за угла, расставив руки, как крылья самолета, появился младший Визе в паре с моим сынишкой. Сынишка Визе сбрасывал бомбы на общественное бомбоубежище, в котором давно уже никто не прятался и которое было залито водой, а мой сын подражал сирене, причем делал это так искусно, что в нескольких домах распахнулись двери и несколько человек выглянули, озираясь, на улицу.

— М-м-мама, — сказал сынишка Визе, который сильно заикался, — д-д-дай кружку, м-м-м… после обеда нам дадут м-м-мясо м-м-м… тенца.

Жена Альфреда, стоявшая с тряпкой в руке, так и покатилась со смеху. Я взял своего сына за руку и, тоже смеясь, пошел домой. Но сын сказал:

— Папа, в школе нам обещали дать после обеда мясо м-м-м… тунца.

— Очевидно, цыпленка, — поправил я его. — Ты не должен подражать Визе, который неправильно произносит слова.

Но дома сын опять начал рассказывать матери про мясо тунца, и жена тоже рассмеялась.

О, весь квартал отправился после обеда вместе со своими детьми в школу. Визе даже держал в своих руках, покрытых татуировкой, белую мисочку.

— Мне тоже полагается за то, что я отказался работать в Германии.

В этих словах было все: и признание того, что он страдает от голода, и просьба извинить его за то, что он сегодня решил помочь своему ребенку расправиться с курятиной. Но если уж говорить по правде, то Визе еще ни разу не работал — ни в Германии, ни в Бельгии — и вряд ли когда-нибудь вообще станет работать. Он предпочитает попрошайничать. Впрочем, то, что ему удается выклянчить у крестьян («Все они немецкие холуи», — утверждает Визе), не стоит даже упоминания.