Владимир Богомолов - Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..

Группа Лисёнкова отделилась вправо… Вот спина Лисёнкова… Правый локоть его, положенный на автомат, отведен в сторону, левая рука покачивается в такт шагу. Строен, гибок, шагает легко, неслышно, в темноте кажется, что он не идёт, а плывёт. Калиничев с тремя разведчиками гуськом двинулись влево.

Последовательно изолируя опорные пункты друг от друга, подобрались к амбразуре и щелям наблюдения. Принимаю мгновенное решение: вначале хорошенько «пощекотать» немцев, а затем зажарить их, как тараканов, в бетонированном колодце. Я поднимаю руку, и по условному сигналу в амбразуру и щели наблюдения полетели дымовые шашки и гранаты, а вслед за ними в глубокий колодец залили горючую смесь и подожгли.

Минуты полторы стояла тишина, казалось, все вымерло, но вот из глубины обороны ударили пулеметы.

При отходе Лисёнков, зачищая каземат после взрыва, задыхаясь от гари, дыма и вони, остановился, и тут ему на глаза попался забившийся в угол, дрожащий от страха немец. Небольшого роста, жилистый и с очень хорошей реакцией Лисёнков цепкими руками мгновенно схватил грузного немца, зажал его голову под мышкой и не спеша поволок.

– Задание выполнено, товарищ старший лейтенант,- вскоре возбуждённо, блестя глазами, докладывал Лисёнков. – Немцы задохлись и поджарились, и контрольный пленный доставлен! Наблюдатель-корректировщик, гад!

Ну, молоток Лисёнок! Так мы ещё и с подарочком!

В насквозь промокших ватных штанах и телогрейках, озябшие до судорог в ногах, мы вернулись на КП дивизии.

Захваченный в плен унтер-офицер Альберт Клумп из Гамбурга, в полном соответствии с солдатской книжкой, извлечённой из его кармана, служил в 78-й немецкой штурмовой дивизии, недавно переброшенной с другого участка фронта на смену изрядно потрёпанным частям. Он оказался матёрым фашистом – в сапоге был найден членский билет…

Лисёнков, вытащив из сапога ложку и пристроившись в углу с котелком, ест медленно и со вкусом, а я «фалую» {12}немца по-скорому и на всю катушку. В нагрудном кармане у него находились католический молитвенник и семейная фотография. Жена ничего собой не представляла, но дети очень красивые, особенно славный – младший.

– О-ля-ля! – восхищенно восклицаю я. – Это ваша жена?.. Бесподобно! Поразительно! Она, случайно, не русская?.. Странно. Такие красивые женщины бывают только в России!.. Она просто бесподобна!.. Если бы дома меня не ждала жена и ребенок, я бы не смог… Я бы в неё влюбился и был бы не в силах отдать вам фотографии. А это ваши дети?.. Малышка просто очаровательна… А мальчик вылитый отец… Представляю, как они вас ждут!.. Пожалуйста…

…Он отвечает мне еле слышно, продолжая икать и всхлипывая, слезы стоят у него в глазах. Я «фалую» его по-скорому, «фалую» из последних сил, чтобы снять с него напряжение и страх и сделать более разговорчивым. И пусть я пустышка и сопляк и в жизни ещё не «фаловал» ни одну девушку или женщину, по части пленных опыт у меня достаточный. Я говорю ему то, что в подобных ситуациях говорил уже десяткам захваченных немцев, и пусть с произношением у меня неважно, однако я вижу: он всё понимает. За полтора года я более ста немецких фраз выучил наизусть. Насчёт жены и детей я, конечно, бью его ниже пояса, но такие разговоры, по определению Елагина, придумавшего их, «примитивны, но эффективны».

Возвратив ему фотографию, я выпрямляюсь и, снова ощущая острую боль в позвоночнике, поворачиваюсь и приказываю Калиничеву, Лисёнкову и Прищепе:

– Выйдите и ожидайте за дверью. Я позову.

Как только они выходят, я открываю молитвенник – это был католический молитвенник, двуязычный, латинско-немецкий,- присаживаюсь перед ним на корточки и, доверительно взяв его за руку, гляжу ему прямо в глаза и читаю «Патер ностер», «Кредо», «Аве Мария», затем, понизив голос до полушепота, продолжаю:

– Я должен кое-что вам сказать по секрету. Только это должно остаться между нами. Обещаете?.. У меня бабушка чистокровная немка и к тому же католичка. В Германии Гитлер преследовал католиков, а у нас в России их жалеют. И вас могут пожалеть. Это зависит только от вас. Хочу вас по секрету предупредить: с вами будут беседовать старшие офицеры,- вы должны быть с ними полностью правдивы и откровенны! И тогда война для вас закончена, и ничто вам не грозит. Все зависит только от вас. Говорите правду, и вы вернётесь к семье, и всё у вас будет хорошо! Пожалуйста, возьмите!

Я возвращаю ему молитвенник, часы, носовой платок и зажигалку. Унтер-офицер, подняв голову, смотрит на меня полными страдания глазами, он всхлипывает, икота у него продолжается, и слезы текут из глаз. Я похлопываю его по плечу и успокаиваю:

– Не надо! Говорите правду, и у вас всё будет хорошо. Слово офицера! Препровождая немца в блиндаж командующего, ему завязали глаза. Хоть такое и предписывалось инструкцией, но этого не всегда придерживались.

Как потом сообщил довольный Астапыч, немец оказался ценной штучкой, он дал показания об укомплектованности и технических средствах его дивизии и о моральном состоянии личного состава.

– Товарищ генерал-полковник, четыреста двадцать пятая стрелковая дивизия ведёт боевые действия по расширению плацдарма на левом берегу реки Одер. Обеспеченность боеприпасами по основным видам оружия от двух с половиной до пяти бэка {13}, продовольствием из расчёта семи сутодач. Настроение у личного состава дивизии и приданных частей бодрое, боевое. Командир дивизии полковник Быченков.

Астапыч мгновенно расслабляет своё плотное, сбитое тело и уже совсем неофициально, с доверительной интонацией осведомляется:.

– Трудно добирались?

– Безобразно! – неожиданно резким голосом говорит командующий и указывает на меня. – Он же нас к немцам завёз!

Меня сразу бросает в жар: «Ну, всё!»

– Кто завёз – Федотов? – с хитровато-доверчивой улыбкой удивлённо переспрашивает Астапыч и категорически отрицательно мотает головой. – Не может быть!

– Как не может быть?! Было! – строго и неулыбчиво, по-прежнему сухо и с неприязнью продолжает командующий. – И еще ложно докладывал, что всё нормально. За один только обман он заслуживает наказания!

– Аллес нормалес! – понимающе восклицает Астапыч. – Всё нормально! – весело повторяет он. – Так он вас морально поддерживал,- поясняет Астапыч. – Это же его прямая обязанность! Разрешите доложить, товарищ генерал, что переправиться через Одер под таким обстрелом… ночью, в такую непогоду, да ещё при волне – это, извините, не в ширинке пятерней почесать! Вы и командир корпуса на плацдарме и, как я вижу, целы и невредимы. И не у немцев, а у меня в блиндаже. За одно это я должен объявить благодарность Федотову и экипажам.