Алексей Леонтьев - Белая земля

Риттер, выпрямившись, с ужасом смотрел на удаляющуюся лодку. Раздумывать было некогда. Я снял пояс с пистолетом, сбросил меховой комбинезон и унты и кинулся в ледяную воду.

Свитер и брюки стесняли движения, лодку быстро относило к чистой воде. Дважды я подплывал к лодке вплотную, и дважды течение уносило её вперёд раньше, чем я успевал ухватиться за борт. Расстояние между нами стало увеличиваться. Я выбился из сил. Будто сдавленное чьей-то рукой, замерло сердце. Я перевернулся и поплыл на спине.

Со льдины донёсся слабый хлопок. Я не мог поднять головы и посмотреть, что там случилось. Меня подхватило сильное течение. Когда я снова перевернулся, лодка была намного ближе. Ко мне вернулись силы. Закоченевшие руки и ноги плохо слушались, но всё-таки я двигался вперёд. Отчаянным движением я уцепился за край лодки.

Я грёб обратно, не жалея сил. Тело уже не чувствовало холода. Эта бешеная гребля, наверное, спасла меня.

Риттер сидел на льду. Он не двинулся с места при моём приближении.

— Риттер! — крикнул я.

Он не отозвался.

Я с трудом вытащил лодку на льдину и бросился к своему спутнику. Он сидел без шапки, прижавшись спиной к нартам.

Рядом валялся парабеллум. Из маленькой ранки в виске уже не текла кровь.

Рядом лежала смятая карта. Я машинально развернул её. На карте в разных местах: у восточного побережья Гренландии, на островах архипелага Земли Франца-Иосифа и даже у оконечности Шпицбергена — были нанесены карандашом жирные кресты. Такой же крест стоял на том острове, где мы впервые повстречались с лейтенантом. Это была карта операции «Хольцауге».

Я разбил топором нарты и развёл большой костёр. Бросил в него и вёсла. Жаркий огонь быстро согрел меня и высушил одежду.

Я отобрал самое необходимое из снаряжения: спальный мешок, секстант, спиртовку — и сложил всё это в рюкзак.

На вырванных из судового журнала страницах я подробно по-русски и, как сумел, по-английски, записал рассказ Риттера о личном задании Геринга.

Потом я вернулся к лейтенанту и оттащил его тело в небольшую расщелину.

Из руки Риттера выпал листок. Я поднял его. Это была фотография молодой женщины и двух мальчиков лет шести-восьми, на обороте надпись: «Düsseldorf, 1941». Вместе с картой я спрятал её в прорезиненный мешок.

Потом я завалил тело Риттера снегом.

Впереди была гряда высоких торосов. Я поднялся на вершину гряды.

Я задержался на краю ледника, чтобы оглядеть пройденный путь.

Стояла мёртвая, торжественная тишина. Насколько видел глаз, к югу тянулись ледяные поля, широкие разводья, гряды торосов и острые клинья отдельных ропаков.

Садилось солнце, и ледяные поля казались гигантскими кристаллами багрово-красного кварца.

Мир двухцветен. Он как чёрно-белое кино. Кто-то стёр с земли зелень травы, мягкую желтизну речного песка, золотистую, будто опалённую солнцем кору сосен, голубизну рек, красный гранит скал, яркую россыпь цветов.

Осталось только два цвета. Белый и тёмно-свинцовый. Белый лёд и тёмно-свинцовая вода.

В мире пропали звуки. Не стало пения птиц, гула машин, шелеста листьев, голосов людей. Ничего. Только тихий скрип снега под ногами.

И вдруг грохот орудийного залпа врывается в онемевший мир. Это подвинулись льды. И снова тишина.

Я один в этом страшном мире.

Я иду к горизонту.

Я лежу, распластавшись, на снегу. Метрах в ста чернеет круглая голова тюленя. Он зорко осматривается вокруг. Ветер дует в мою сторону. Я лежу неподвижно. Ни малейшего звука, иначе зверь тут же исчезнет в лунке. Наконец тюлень опускает голову. Он дремлет.

Я ползу вперёд. Сон тюленя чуток и прерывист. Всего пять-шесть секунд, и он снова подымает голову. Я замираю, жду когда опустится чёрная круглая голова. Я должен подползти так, чтобы стрелять наверняка. Его мясо, кровь, жир — это жизнь. Я должен убить его. Я должен дойти до людей.

Воет ветер. Метёт пурга. Я лежу в снежной яме. В спальном мешке тепло. Очень хочу спать. Спать, спать без конца. И никуда больше не идти. Не трогаться с места. Только спать.

Успокаивается ветер. Затихает пурга. Всё так же хочется спать. Невозможно пошевелить рукой.

Но я заставляю себя встать. Стряхиваю сон. Я должен идти. Меня ждут. Ждут лётчики, погибающие в воздушных боях; ждут люди, умирающие под бомбёжкой; ждут команды гибнущих кораблей и полярники расстреливаемых станций.

Ждёт в Тромсё семья Дигирнеса. Я должен побывать там и рассказать, как умер капитан.

«Никогда не думала, что это так немыслимо — жить без тебя…»

Мир стал ещё беднее. Исчезло солнце. Я видел его последний розовый закат. Теперь даже в ясную погоду оно не подымается над горизонтом. Нет дня, нет утра, нет вечера — долгие бесконечные сумерки. Полуночное беззвёздное небо. Я иду почти наугад.

Небо вспыхнуло. Высоко на западе зажёгся сноп красных лучей. На противоположной стороне повис гигантский цветной занавес. Бесплотный и лёгкий, он ежесекундно меняет свои очертания, переливаясь всеми цветами — от бледно-зелёного до алого. Огненные языки прорезывают небо. Бегут стремительные молнии, вспыхивают и гаснут сверкающие ленты…

Что это? Отсвет далёкой зари? Космическая буря? Или просто видение, родившееся в моём усталом мозгу?

Вдали слышится лай собак. Я хочу поднять голову и не могу этого сделать. Лай собак приближается. Слышу громкий в тишине скрип полозьев и гортанные крики каюра.

Сани едут прямо на меня. Нет сил отползти в сторону. Всё, что я могу, — это достать пистолет. Сани уже совсем близко. Я вижу мохнатую вереницу собак. Слышу голоса людей. Они говорят по-английски. Я стреляю в воздух.

Открываю глаза. Надо мной низкий, обшитый фанерой потолок. Звучит негромкая музыка. На столе затенённая бумагой керосиновая лампа и приёмник. Возле него спиной ко мне человек в толстом свитере. В комнате тепло. Я лежу раздетый под одним шерстяным одеялом на мягком топчане, под головой настоящая подушка. Мои руки туго забинтованы. Лицо смазано какой-то пахучей мазью.

Скрипнул топчан. Человек обернулся. Это совсем молодой паренек лет девятнадцати, светловолосый, с нелепыми на его юношеском лице пшеничными усами. Он подходит ко мне.

— Как вы себя чувствуете? — спрашивает он по-английски.

— Хорошо… Карта… Где карта? Вы нашли карту?

— Не беспокойтесь! Всё в порядке. Лежите спокойно. — Он смотрит на часы. — Скоро приедет врач. Русский врач.

Я хочу спросить, что делается там, в большом мире, на фронте. Но мне трудно подобрать нужные английские слова, а паренек протестующе трясёт головой.