Михаил Авдеев - У самого Черного моря. Книга III

— Обратно пойдем над дорогами.

— Ясно…

Оглядываю строй машин. Пытаюсь их сосчитать. Вроде бы потерь нет. Отлично! Научились ребята воевать! Пригодилась им и севастопольская «арифметика» и многочисленные «синяки и шишки», полученные молодыми по неопытности.

Степь кажется безлюдной. Внизу — как лоскутное одеяло — узкие клочки крестьянской земли. Так непохожие на наши бескрайние колхозные поля.

«Утюжим» воздух десять минут.

Поиск, кажется, безрезультатен. Ничего — «достойного» нашего внимания.

Но что это? На дороге, извиваясь, ползет гигантская гусеница.

Снижаюсь.

Видны повозки, цистерны, автомашины с солдатами.

Видимо, заметили нас: грузовики мчат в степь. Солдаты выпрыгивают на землю, ищут рытвины и овраги. Встают на дыбы лошади.

Проходим над землей почти на бреющем. В прицеле — машина. Нажимаю гашетку, сноп огня, клубы иссиня-черного дыма.

Вырываюсь из этого хаоса, повторяю заход, и только сейчас замечаю орудия. Их успели оттянуть к кустарнику. Сейчас нужна особо точная работа. Сжимаю ручку: так, что дрожь мотора передается, кажется, в самое сердце. Словно я и машина — одно целое.

Бью из пушки. Ребята поддерживают эрэсами…

На вираже оглядываюсь: разбитые лафеты, искореженные стволы. Колеса, раскиданные по земле.

Когда мы взяли курс на восток и в бензобаках горючего осталось, что называется, в обрез, только чтобы дотянуть до аэродрома, я заметил в крыле пробоину. Значит, не миновал меня все-таки шальной осколок…

Но на войне не считаются осколки, прошедшие мимо самого летчика. Раз машина послушна, поет мотор — значит все в порядке. Значит, мы еще повоюем!

Ну и что же ты будешь делать после войны, Михаил Григорьевич? — «Михаил Григорьевич» краснеет. К обращению по имени-отчеству он еще не привык: только вчера ему перевалило за двадцать, бремя десятилетий не давит на его плечи, а школьное «Мишка» еще не выветрилось из памяти.

— Н-не знаю. Думал на архитектурный податься.

— Несерьезная специальность… — это голос из угла землянки. — После войны строители будут нужны, инженеры. Сколько мостов, заводов, городов поднимать придется! А ты — в архитектуру.

— А он перед девчатами форсить будет! — смеется Гриб. — Познакомится с этакой тонконогенькой и — в атаку… Так мол и так. Чем интересуетесь? Каковы ваши культурные запросы? Какие книжечки любите?.. С этаким особым подходцем. Девушка, естественно, тает от столь возвышенного обращения. А он, к моменту, бросает: «А я, между прочим, архитектор…» Словом — обнаруживается родство душ, и дело пошло!..

Гриб явно «подначивает».

Вызов неожиданно воспринимается всерьез:

— Строители… А что эти строители строить будут?! Дома, больницы, школы. Кто же их нам спроектирует? Папа римский, что ли?.. Не-ет, братцы. После войны архитекторы стране до зарезу будут нужны. Как воздух…

— Ладно, валяй — в архитектурный. А я на землю подамся. К себе — в Заволжье. Истосковался я по земле. Зажмуришь глаза — пшеница от горизонта до горизонта стеной стоит. И в небе — жаворонок. А по утрам поле волнуется под ветром, как море. А солнце из-за ближайшего леса — как раскаленный диск.

— До этого солнца ты доживи. Мы еще до Берлина не дошли.

— И доживу. Не имею права не дожить. У меня двое парней дома. Один пишет, что уже трактор осваивает. Ума не приложу, как это он «осваивает». Уходил на фронт, ему только за десять лет перевалило. И уже — кормилец.

— Война и не такое делает, — включился я в разговор. — Рано в наше время люди взрослеют…

— И не говорите, товарищ командир! — Михаил Ларионов пододвинулся ближе к коптилке, сработанной из гильзы снаряда.

— Недавно я получил письмо от своих. Вот побачьте, що воны пишут. — Василий Игнатьич долго жил в Киеве и речь свою оснащал дорогими сердцу украинскими словами.

Ребята подтянулись к огоньку.

Непостижимо, как действовало тогда само это слово — «письмо».

Письмо оттуда… Письмо — за тысячу километров. От родных. Пусть не твоих — друга. Но все равно, словно теплее становилось в землянках, и бои будто на время отступали за невидимо далекий предел, и душа обновлялась, словно и жены, и матери, и ребятишки наши входили в этот круг, очерченный желтым светом солдатской коптилки.

«Дорогой мой Васенька! — начал Василий Игнатьич, пробежал глазами несколько слов, покраснел и замялся. — Ну, здесь так, ничего особенного… Личное…»

Ребята расхохотались:

— Все ясно: «Люблю… Целую тысячи раз…». Валяй дальше!

«Дорогой мой Васенька!..»

— Уже знаем, что ты «дорогой»! Хитрый ты, Игнатьич! Цену себе набиваешь!.. О чем пишут-то?..

«…Наш Коля ушел в ремесленное. Все время пропадает на заводе. Через месяц уже будет самостоятельно точить то, что так нужно вам на фронте (ты меня понимаешь?). Очень похудел, но это, видимо, возрастное.

Наденька с девчатами — в колхозе. Помогает на ферме. За три месяца заглядывала домой два раза. И далеко, и работа „не отпускает“.

Сама я переквалифицировалась. Как подумаю, что со страной происходит, не по себе делается. Не могла я больше сидеть в конторе. Бумажки подшивать и отправлять — с таким любая девчушка справится.

Ты же знаешь, что я с лекарствами на „ты“. Помнишь, как от меня „отбивался“, когда я тебя лечила от простуды…»

В землянке снова хохот.

Глядя на могучую фигуру Матвеича, трудно предположить, что такой богатырь мог когда-либо грипповать. Да и по сравнению с тем, что ежедневно составляло наши будни, те довоенные, «мирные» болезни казались чем-то детским, несерьезным, нереальным.

«Обкатала» людей война. Померзли вьюжными вечерами. Под проливными дождями часами не отходили от самолетов. И ничего — никакая хворь не брала. Наверное, какой-то «психологический барьер» выработался. Рана — она и есть рана. Здесь уж ничего не поделаешь. А грипп? Наверное, был и грипп. Но как-то обходились «подручными средствами». Не ходили к врачам…

Матвеич и сам улыбнулся. Вспомнив, наверное, что-то бесконечно дорогое, милое…

— Ну будете вы слушать, черти? А то не буду читать.

— Не обижайся. Это мы так… Глядя на твою комплекцию.

— Комплекция что надо. Слухайте далее… Так вот, на чем я кончил? — «Лечила от простуды…» Дальше так: «Снова пошла я работать в госпиталь. Санитаркой. Вроде бы и к тебе ближе. Люди с фронта приезжают. Многое интересное рассказывают. Но вот с вашей части никого не встретила. Сколько не расспрашивала. Так оно, может быть, и к лучшему: значит, раненых у вас мало. А, возможно, их в другие госпитали направляют.

Вот так мы и живем. Вроде бы одна семья, а видимся редко. У меня часто ночные дежурства, старшой — на заводе, доченька — в колхозе. А ты — на фронте.