Марчелло Вентури - Белый флаг над Кефаллинией

Сразу же за проселочной дорогой начинался луг, который доходил до развороченной и почерневшей от дождя глинобитной ограды высотой с полметра. За оградой — морской простор: Средиземное море. Но, чтобы добраться до кромки воды, здесь тоже надо было преодолеть довольно большое расстояние — кусок белесого каменистого берега с множеством известковых уступов, с зияющими повсюду морскими колодцами. По обе стороны от полуразвалившейся ограды возвышались прогнившие стволы двух тамарисков. Казалось, их специально посадили здесь для того, чтоб дополнить пейзаж (впрочем, кто знает, может быть, именно так оно и было).

Я не решался оглянуться назад.

Мы сошли с дороги и зашагали по мягкому влажному ковру луга, то приминая траву, то меся глину. Подойдя к самой ограде, мы остановились посмотреть на открывавшуюся перед нами морскую даль, на горизонт. («Последний в его жизни, в их жизни горизонт», — подумал я.)

Я старался не оборачиваться, чтобы не видеть развалин Красного Домика. Подходя, т, сам того не желая, краем глаза успел их заметить. «Снова развалины… как это тягостно».

Как будто после той смерти наступила еще одна, словно природа решила добавить к людской жестокости еще и свою.

«Неужели это в самом деле так? — спрашивал я себя. — Неужели природа способна на такую жестокость?»

«А может быть, с ее стороны это было, напротив, актом милосердия? — размышлял я, глядя на море. — Не пыталась ли она стереть следы людской жестокости? Видимо, таково было ее истинное намерение», — уверял я себя. Эта мысль вернула мне решимость: я повернулся лицом к развалинам.

Красного Домика больше не существовало, он был разрушен, как и вся Кефаллиния; только сюда, к этим руинам, не вернулись прежние владельцы, никто даже сарайчика из готовых деревянных деталей не построил.

Сад весь зарос травой, одичал. От дома осталась лишь груда камней и щебня: валялись опрокинутые ступени, вывороченные пороги, куски стен с выцветшей штукатуркой. Вот ставня, проржавевший крюк, осколок почерневшей черепицы, дверная ручка… Груды щебня, прогалины между горами мусора и фундамент поросли бурьяном и крапивой. От бугенвиллеи, обвившей земляные холмики, и от кустов агавы шел сильный приятный запах.

«Их расстреляли здесь, у фасада, — думал я. — Если они стояли спиной к стене, то непременно должны были видеть море и горизонт с двумя тамарисками по сторонам.

Расстрел начался на рассвете. Стояло погожее сентябрьское утро. Они охватывали взглядом это небольшое, но глубокое пространство; смотрели на море, а море — вольная стихия, оно не неподвижно, как земля, в нем нет корней; но для них оно стало враждебным и непреодолимым, как тюрьма, как пустота.

Если же им стреляли в спину, то глаза их были обращены вот сюда, к стене, которой больше не существует, может быть, их последний взгляд упал на этот кусок штукатурки, который сейчас валяется на траве, или на этот позеленевший от времени камень, или на эту ступеньку…»

Я отошел от ограды и стал бродить среди развалин. Из-под дерна, среди сорной травы проглядывали то старый полуистлевший башмак, то ярко-желтый гребешок, то остатки купального костюма, то бутылка, то картонные коробки с вылинявшими надписями на английском языке. Паскуале Лачерба мрачно смотрел на меня с другого конца сада.

— Все эти предметы не имеют никакого отношения к тому времени, — уточнил он. — Пытаться найти здесь что-нибудь из вещей, принадлежавших расстрелянным, бесполезно. Прежде, чем покинуть остров, немцы позаботились о том, чтобы не оставить после себя никаких следов. Все сожгли, все закопали.

Поняв, как тяжело ему было смотреть на мои блуждания и поиски, я вернулся на прежнее место. Это было равносильно тому, чтобы копаться в его внутренностях. Паскуале Лачерба был бледен. Он стоял на зеленом ковре луга, тощий, без кровинки в лице, опершись всем телом на трость. Казалось, отними сейчас у него эту хрупкую опору, и он обмякнет, словно тряпичная кукла.

Я подошел к нему. Глаза за стеклами очков смотрели испуганно: я уловил этот взгляд, не обращенный ни на меня, ни на развалины Красного Домика. Он не смотрел ни на что, ни на один из окружавших нас предметов.

Он смотрел на колонну черных грузовиков, которые шли с погашенными фарами вверх по дороге на мыс Святого Феодора. Смотрел на нее не со стороны, а изнутри, сидя в кузове немецкого грузовика. Он видел, как дорожная пыль, ночью казавшаяся серой, взметалась из-под колес или из-под гусениц танков и неслась назад, под колеса и под радиатор следующей машины. Видел сидевшего в кабине водителя-итальянца; он вцепился в баранку, а рядом, полулежа на крыле, с автоматом через плечо пристроился немецкий часовой, который не сводит с него глаз. И так на каждой машине: оставшихся в живых шоферов итальянской дивизии заставили сесть за руль и вести автоколонну, а солдат подполковника Ганса Барге и горных стрелков майора фон Хиршфельда посадили наверх, в кузов. Они сидели молча и казались усталыми.

Там, за черными ямами морских колодцев, где его заставили сойти с грузовика, он увидел пепельно-серое море, а в ямах — темные груды тел итальянских солдат и офицеров. С трудом удерживая равновесие на уступах, он спустился к колодцу. Сверху поблескивало дуло автомата. Вблизи черные тени обрели вес и телесность, превратились в тела некогда живых людей. Он взваливал мертвецов одного за другим на плечо (их руки болтались у него за спиной) и медленно проделывал обратный путь по уступам скал, пробираясь ощупью, чтобы не упасть вместе с трупом; под конец он так изучил этот путь от морских колодцев до автоколонны, что мог идти не глядя.

Потом он смотрел на звезды, мерцавшие над кабиной водителя, над сваленными рядом трупами; смотрел, как по обе стороны дороги стремительно убегают назад верхушки деревьев. Вдруг бег прекратился — верхушки деревьев и звезды над кабиной водителя застыли на месте. Он снова сошел с грузовика, но на этот раз перед ним были не морские колодцы, а длинные рвы, вырытые в поле под белесыми оливами. Он снос туда, один за другим, все трупы.

Последнее, что он видел, был свет костров: немцы жгли их всю ночь, подливая бензин из канистр. При ослепительно ярких вспышках пламени немцы казались какими-то обезумевшими деревянными куклами, которые бессмысленно поднимали и опускали руки, не произнося ни слова, молча.

Он видел перед собой дуло автомата: это стреляли в него, Паскуале Лачербу, бывшего переводчика при штабе дивизии. Видел ковер из листьев, на который упал, убегая, за который цеплялся… Холодный ковер из листьев, который из горизонтального положения перешел вдруг в вертикальное; а вот он падает, скользит по мокрым листьям вниз, в пропасть; все острее боль в щиколотке левой ноги, к которой невольно тянется измазанная кровью рука.