Анатолий Баяндин - Сто дней, сто ночей

— Не-емного, — отвечаю я, а сам думаю: «Собаку бы съел вместе со шкурой».

— А товарищ Федосов подождет вас.

За спиной капитана замечаю лейтенанта. Он кивает головой и улыбается. Его крепкие белые зубы сверкают даже в темноте.

— Костя, принимай продовольствие, — распоряжается комбат.

Из-за палатки высовывается кудлатая голова повара.

— И накорми товарища Быкова!

Костя легонько поднимает сразу два мешка и затаскивает в другую половину землянки. Я подхожу к дверям и жду.

— Чего торчишь, заходь, — недовольно бросает повар.

Боком протискиваюсь внутрь и сажусь на засаленный чурбан.

— Корми, а чем? Завтрак еще не готов, — ворчит Костя, укладывая на нары два других мешка.

Мне становится обидно. Я встаю и собираюсь выйти.

Повар хватает меня за плечо.

— Ишь ты, какой обидчивый. Так я тебя и отпустил. Садись и рассказывай.

Наш повар падок до всяких былей и небылиц. Рассказать — это непреложное условие, которое он ставит перед каждым, кто заходит на кухню. Напротив меня булькает котел. Кажется, что он так же недовольно ворчит, как и его хозяин.

— Ну, что буркала-то пялишь, говори.

Он достает полную миску холодной каши и ставит передо мной на дощатый ящик, приспособленный под стол.

— Вот, жри и рассказывай.

Я вытаскиваю свой «кашемет» и уплетаю вчерашнюю кашу за обе щеки.

Костя берет термос и наливает в жестяную банку какую-то жидкость.

— Это заместо кофия, — говорит он.

Я принюхиваюсь. От банки «заместо кофия» пахнет водкой. Пью и закусываю кашей. Потом рассказываю о своих приключениях. Повар смотрит мне в рот, как будто боится не расслышать.

— Значит, до самого берега подходили?

— Почти.

Голова тяжелеет, веки делаются толстыми.

— Меня лейтенант ждет, — наконец говорю я ему.

— Значит, в трубе чуть труба не пришла?

— Ага.

Он смеется раскатисто, раскачиваясь всем телом.

— Ладно, иди, — выталкивает меня повар и в самых дверях сует мне в карман какой-то сверток.

«А он все же добрый», — заключаю я.

Федосов стоит, навалившись плечом на стойку, которая поддерживает земляную насыпь над входом.

— Пошли? — спрашивает он.

— Идемте!

Мы сперва спускаемся вниз, потом по оврагу, который прорезает берег, поднимаемся вверх. У меня кружится голова, слипаются веки. Федосов что-то говорит о собрании, но я почти не слышу его. Правда, мне немножечко завидно, что он уже коммунист, а мы с Сережкой только комсомолята. Я плетусь за ним, плохо разбирая дорогу.

Вот и знакомый поворот. Отсюда до наших — рукой подать. Мне почему-то становится холодно, я зеваю и втягиваю голову в плечи.

— Спишь? — спрашивает лейтенант.

— Не-ет, не сплю-ю.

Чтобы доказать, что я действительно не сплю, задаю ему вопрос:

— День-то как прошел?

— Как обычно, три атаки отбили да троих похоронили.

Сон как рукой сняло.

— Кого?

— Верескова, Пантюхина и Величко.

Всех погибших я знал. Один Пантюхин был старше меня, остальные моего возраста. Мне не терпится спросить о своих приятелях.

— А как там…

— Живы твои други-приятели, — предупреждает он мой вопрос.

Сон снова клонит голову.

В дом я захожу совсем сонным. А где-то за нами желтая полоска зари уже золотит заволжские дали.

— Прибыл? — спрашивает Семушкин.

— Вроде того, — отвечаю я и падаю рядом с Сережкой на кипы бумаг.

Сквозь сон слышу, как дядя Никита набрасывает на нас плащ-палатку.

Проспал я не более двух часов. Сережка и Семушкин, как обычно, стоят у своих окон. Я сажусь за стол, за настоящий канцелярский стол, только без тумбы, который поставили в простенке между окон и застлали газетой. Для меня оставлен суп с клецками. Я вытаскиваю Костин сверток и разворачиваю промасленную бумагу. Подюков и дядя Никита делают вид, что заняты чисткой оружия. Я спокойно извлекаю из свертка увесистый кусок сала и с минуту любуюсь им.

— Товарищ Подюков, — дьявольски хладнокровно обращаюсь я к своему другу, — не дадите ли вашего кинжала?

Он смотрит на сало и хлопает глазами. Потом молча шарит по карманам и подает мне небольшой складень с деревянной ручкой. Сало я разрезаю на три равных куска. К черту тоненькие пласточки, которыми только раздражаешь желудок!

Семушкин заботливо обтирает мой карабин, потом заряжает. Ружейная перестрелка усиливается. Нужно спешить.

— Налетай! — командую я. — Товарищ младший сержант, прошу!

Сережка подпрыгивает к столу, Семушкин отмеривает один шаг.

— А я думал, ты один, — смеется Подюков.

— Хотел было один, да раздумал: больно муторно глядеть на твою кислую физиономию.

— Трофей? — спрашивает Семушкин.

— Нет, вознаграждение нашего повара за мои труды.

Мы рвем зубами пахнущий чесноком шпиг и улыбаемся глазами. Я повторяю то, что рассказал Косте.

По глазам дяди Никиты вижу, что он рад моему возвращению, хотя об этом не сказано ни слова.

Суп мы оставляем на обед.

День проходит в перестрелке. От резкого хлопанья Сережкиного карабина у меня звенит в левом ухе. Сережка никак не может привыкнуть стрелять в одиночку.

Вечером к нам приходит комиссар. Нас собирают в угловой комнате, довольно просторной, о трех окнах, которые выходят в наш тыл. Теперь эти окна заложены кирпичом, В комнате стоит буржуйка. Здесь же командный пункт нашего гарнизона. В углу, на колченогом столе стоит телефон, возле которого дежурит связист. На его бледном лице ярко горят крупные прыщи. Фамилия связиста Доронин.

Подюкова мы оставляем на посту. Собирается человек пятнадцать, остальные на местах.

Комиссар рассказывает нам о положении на фронтах, потом зачитывает клятву, которую должны подписать все защитники города.

Мы подходим по одному и ставим свои подписи.

— Товарищи, — обращается к нам после комиссара Федосов, — в этот торжественный день все вы должны понять, какая ответственность легла на нас. Мы поклялись и заверили в этом нашу партию и народ, что не отступим более ни шагу назад, что город мы отстоим. На том берегу для нас нет земли!

На этот раз лейтенант — как заправский оратор. А ведь еще вчера он не мог связать двух фраз.

Мы все понимаем, что отступать нельзя, да и, собственно, некуда. И поэтому твердо верим в слова клятвы: «Ни шагу назад! На той стороне Волги для нас нет земли!»

После Федосова выступает Митрополов — солдат-ветеран, воюющий от самой границы. Он тоже коммунист. Голос у него тихий, немного хриплый. Он говорит вдумчиво, словно читает по книге, с чувством, с толком и увесистыми паузами.

— Клятва, — пауза не очень большая, — это наша жизнь, товарищи, это наша кровь! — Опять пауза. — Вы семи видите, — продолжает он, — как измотан враг. Не сегодня-завтра он выдохнется окончательно. А мы, — тут он смотрит на всех по порядку, — мы должны еще тверже стоять, проявляя при этом мужество, отвагу и упорство.