Анатолий Баяндин - Сто дней, сто ночей

— Сережка, проснись!

Он поднимает голову и несколько раз мотает ею, чтобы отогнать сон.

— Погодь спать. Я сейчас.

Бондаренко, Данилин и я отходим в угол. К нам присоединяются Шубин, Ситников и Смураго.

— Вот что, хлопцы, — негромко говорит младший лейтенант. — На завтра у нас нет патронов. Фрицы вот-вот ворвутся к нам. Давайте посоветуемся, как быть.

Первым начинает Данилин:

— Имеем ли право оставить позиции?

— Я думаю так, товарищи, — голос Бондаренко звучит задумчиво и строго. — Если нас перебьют, от этого толку все равно будет мало. Но если сумеем пробиться к своим, мы еще принесем пользу.

— Что вы предлагаете?

— Пробиваться!

— А как? — спрашивает Ситников.

Бондаренко дует на раненую руку и говорит;

— Надо разведать местность — может, удастся проскочить.

— Приказывайте: кому выходить, — отзывается Смураго.

— В таком деле я не могу приказывать.

Мы молчим минуты две.

— Быков, согласен? — вдруг спрашивает меня Данилин.

— С кем? — спрашиваю я.

— Ну хотя бы со мной.

— Ладно, идет. А Подюкова не прихватим?

— Здесь тоже нужны люди, — говорит Бондаренко.

На этом наше совещание закончилось.

Младший лейтенант дает мне чей-то автомат, в диске которого есть еще патроны. Данилин берет свой и чудом сохранившуюся противотанковую гранату.

Сережка с укором говорит мне;

— Опять без меня, не мог сагитировать.

— Мы же не долго, Серега. Вот выйдем, посмотрим и обратно.

— Рассказывай. Не мог уж…

В самую последнюю минуту с согласия младшего лейтенанта к нам присоединяется Смураго. Это низенький, сухой человек, обросший черной щетиной. И весь он точно репей. Хватка цепкая, сильная, деловая. Мне ни разу не доводилось прежде слышать его голос. Говорили, что он в один день потерял жену и двух детей. Но об этом мы его не спрашиваем.

Мы по одному вылезаем в окно; двери завалены трупами и, кроме того, за ними наверняка наблюдают. Я выхожу за Данилиным и залегаю рядом с ним в воронке среди мертвецов. Смураго не успевает забросить на подоконник ногу, как с треском взлетает ракета. Я и Данилин жмемся к убитым, притворяясь мертвыми.

Ракета гаснет, рассыпаясь на множество искр. Смураго переваливается к нам.

— Учуяли, сволочи, — шепчет он.

— Ни хрена они не учуяли, Это от страху они, — отвечает старший сержант.

Мы с минуту прислушиваемся. Тихо. Только ветер треплет обрывки проводов, которые звякают о стены и надтреснуто бренчат. За Волгой вспыхивают стрельчатые дорожки прожекторов и болтаются из стороны в сторону, как будто их тоже раскачивает ветром. Вот они скрестились высоко в небе, осветив серебряный крестик бомбардировщика. В это пересечение вяло поднимаются желтые и красные бусы очередей. Вокруг крестика появляются рассыпчатые гроздья разрывов.

Нам некогда смотреть в небо. Данилин у нас за вожака. Он первым карабкается по стенке воронки, сжимая в одной руке автомат, в другой — противотанковую гранату. Я ползу рядом с ним, натыкаясь на ледяные руки мертвецов. Эти руки со скрюченными пальцами упруги, как живые. Иногда одежда цепляется за них и они шевелятся, как будто грозят нам. Даже в темноте я различаю глаза убитых. Они у всех одни и те же — оловянные, с фосфорическим отливом.

Через полсотни шагов мы слышим затаенный говорок. Прислушиваемся. Слова непонятны и доносятся откуда-то из-под земли. Данилин указывает рукой в мою сторону. Это значит: я должен обследовать местность в радиусе нескольких метров. Я ползу на говорок и сразу же натыкаюсь на люк канализационного колодца. Но заглянуть у меня не хватает мужества.

— Яволь, яволь, — вылетает оттуда.

Я делаю Данилину знак. Он подползает ко мне.

Кто-то внутри зевает, потом кашляет.

— Давайте, — в самое ухо старшего сержанта говорю я. Для убедительности прибавляю: — Фрицы, слышал сам.

Данилин толкает меня в плечо, чтобы я отполз. Потом он копается с гранатой и опускает ее в дыру. Еще не успевает взорваться граната, а истошные крики уже заполняют пустоту колодца. Нас встряхивает, и белый столб дыма повисает над круглой дырой.

Мы опять залезаем в воронку и выжидаем. Со второго этажа нашего дома вылетает ракета, потом несколько коротких автоматных очередей для острастки.

Зубы отбивают чечетку. Это от холода и от напряжения — все вместе.

Мы ползем по направлению к берегу. Но, кроме трупов, никого не встречаем. Тогда решаемся идти в рост, разумеется — пригибаясь.

Как-то совсем неожиданно перед нами вырастает столбик, вроде водоразборной колонки. Данилин и я подходим к нему вплотную. В самую последнюю секунду столбик оживает — и мы видим человека, по пояс высунувшегося из такого же колодца, в какой только что опустили гранату. Он, видимо, спал. Наши автоматы упираются ему в грудь. Часовой поднимает голову, и резкая очередь, выпущенная им в упор, прорезает тишину ночи. Данилин качается и стонет. Смураго подхватывает раненого. Я выпускаю ответную очередь — и часовой виснет на краю колодца.

— Обратно! — приказывает Данилин, прижимая к себе раненую руку.

Оказалось, что мы отошли на порядочное расстояние от дома. Данилин с каждым шагом теряет силы. Вскоре он уже не может идти самостоятельно. Тогда Смураго взваливает его себе на плечи. Я иду рядом, держа автомат наготове.

Перед входом в дом мы останавливаемся в той же воронке, напротив окна.

— Кто? — шепотом окликает нас Подюков.

— Серега!

Мы втаскиваем раненого в помещение.

Данилин так ослаб, что не может говорить. Укладываем его в комнатушку, где, свернувшись, спит раненый Савчук.

Данилин забывается в бредовом сне. О какой-нибудь помощи нечего и думать. Во-первых, у нас нет бинтов; во-вторых, нет света. Мы не трогаем даже зажигалок.

Нас никто ни о чем не спрашивает, но Смураго в нескольких словах рассказывает младшему лейтенанту о результатах разведки.

— А берег, берег чей? — с нетерпением спрашивает Бондаренко.

— Мы не могли добраться до него.

Младший лейтенант больше не задает вопросов.

Я и Смураго идем по своим местам, младший лейтенант остается возле Данилина.

Сережка молча нащупывает мою руку и долго держит ее в своей.

У меня подкашиваются ноги, слипаются веки.

— Серега, я одну минуту… только одну-единственную, — шепчу я и тут же забываюсь в тяжелом сне.

Подюков дергает меня за руку, но я не могу разлепить век, хотя сознание уже проснулось.

— Вы все будете умирайт, если не сдавайс…

Я окончательно прихожу в себя и прислушиваюсь.

— Даем вам думайт три с половиной час, потом вам капут.

Голос умолкает, но эхо перекатывается по коридорам, по комнатам, этажам. Нам становится жутко. Ведь никому ни разу не приходилось слышать речь живого немца, обращенную непосредственно к нам.